Джулия Стоун - Рабыня Вавилона
— Голова болит, — сказала она неправду.
Сумукан-иддин быстро подошел, положил раскрытую ладонь на ее голову. Рука его была тяжела, и она невольно подумала, такова ли рука Адапы? Еще во время помолвки, и потом, когда Адапа приезжал к ней с отцом, Набу-лиширом, она обратила внимание на его красивые пальцы с гладкими ногтями и несколькими кольцами. Ей даже удалось рассмотреть рисунок на одном — египетскую кобру, символ власти.
С тех пор она видела кобру во сне, ее капюшон и два маленьких рубиновых глаза, сверкающих зловещим блеском. Но это были только сны, а реальность переполняло ожидание счастья. Иштар-умми не верила, что можно влюбиться вот так, сразу, и, словно в насмешку над самой собой — влюбилась. Теперь, глядя на юношей, она искала в них сходство с Адапой и не, находила — для того только, чтобы убедиться, что они хуже ее жениха.
.— Не выходи на солнце, — глухо сказал Сумукан-иддин и убрал руку.
— Завтра будет такой день… — она запнулась. — Мне страшно.
Сумукан-иддин привычным жестом заложил руки за спину. Ничего не сказал. Просто смотрел на противоположные дома, чьи вторые и третьи этажи виднелись над сплошной каменной стеной.
— Отец, — позвала Иштар-умми.
— Ты уже мерила праздничный наряд? — спросил он.
— Да, это очень, очень, очень красиво!
— Почему не показалась мне?
Сумукан-иддин наконец перевел взгляд на дочь. Она пожала плечом.
— Я просто хотела сделать тебе сюрприз. Как мама, помнишь?
— Что?! Что ты сказала?!
— Мама всегда тебя чем-то удивляла. Тебе это нравилось!
— Да, да, прости. Ты очень на нее похожа.
Он поцеловал дочь в теплую душистую макушку. Все, что мог себе позволить. О боги, за что эти муки? Она подняла голову.
— А что ты станешь делать, когда я уйду жить к мужу?
— Уеду.
— Куда?
— Пока не знаю, — он забрал в кулак бороду.
Иштар-умми заметила, что на его пальцах снова нет колец.
— Снаряжу караван с зерном и маслом в Хорезм, закуплю там олово.
— Почему именно в Хорезм? Это же так далеко! — разочарованно протянула девушка.
— Можно и в другую область. Так ли это важно теперь? Главное, что у тебя начинается новая жизнь.
— Как ты думаешь, Адапа хороший?
Сумукан-иддин сглотнул.
— Думаю, да. Он будет заботиться о тебе.
— И любить?
— Конечно. Разве можно не любить такую красавицу?
— А ты, отец, ты-то любишь меня?
— Я всегда любил только твою маму и тебя.
— И больше никого никогда?
— Никогда.
В комнате что-то со звоном разбилось. Иштар-умми и Сумукан-иддин обернулись. После дневного золотого света сумрак комнаты казался слишком густым. Сара, распластав складки платья, как мятые крылья, торопливо собирала с пола осколки вазы. На секунду она подняла лицо, и то, что Иштар-умми увидела, было странно, очень странно. Сара плакала.
Сара поднялась и вышла из комнаты.
— Ты останешься здесь? — спросил Сумуканиддин. Иштар-умми кивнула. — Хорошо. Только не выходи на солнце.
Он снова поцеловал ее и широким шагом покинул террасу. «Какой знойный месяц нисанну, солнце будто сошло с ума. Все безумны, и я тоже».
Глава 24. ЖАЖДА МЕСТИ
Анту-умми находилась на пути в Борсиппу. Быки шли неторопливо, дорога пылила. Небольшой караван идущий навстречу, казалось, парил и таял в жидком огне. Часть неба была лимонно-желтой, а в выси, в прозрачной лазури стояла обкусанная половинка луны. Иногда колесо попадало в выбоину, и тогда вся повозка, вместе с поклажей, вздрагивала. Возница пел унылую песню, такую же бесконечную, как дорога. Жрицу так и подмывало пнуть его в спину, но по необъяснимому, странному желанию длить эти тоскливые минуты, она не прерывала его пения, а сидела, безвольно уронив на колени руки, вглядывалась в кипящую даль.
Она покидала Вавилон, сердце ее рыдало. Анту-умми уезжала из города, где ей нанесли оскорбление, где она в полной мере вкусила вероломство мужчины. Но она не переставала любить этот город, и поэтому становилось еще горше.
Жрица сидела спиной к удаляющемуся Вавилону и не могла видеть его прекрасных зубчатых стен, зиккурат, провожающий ее величественным взглядом. Вавилон запахивал полы своего фиолетового плаща, и казалось: его усталое сердце источает переливы печальной арфы в унисон ее сердцу.
Анту-умми намеренно задержалась в городе на два дня. Жрица до последнего надеялась, что Варад-Син исполнит обещание, и в Борсиппу она вернется в новом качестве и с документом, который даст Уту-ану возможность сделать успешную карьеру. Она сообщила жрецу, что находится в Вавилоне. А когда прочла его ответ, кровь бросилась ей в голову, в бешенстве она разбила табличку и кричала, кричала, кричала…
Было бы лучше, да-да, гораздо лучше, если бы он промолчал, но, обманув ее, он нанес последний удар — оскорблением; Анту-умми не спала всю ночь, а наутро уехала.
Быки неторопливо шли, поднимая дорожную пыль, жрица плакала молча, скрывая под покровом злые слезы, и даже мимолетная мысль о Варад-Сине, вызывала ненависть.
Еще слишком свежи были воспоминания и ощущения его липких объятий. Анту-умми полагала, что умеет играть мужчинами. Ее опыт говорил именно об этом. Но случай с верховным жрецом сильно снизил ее самооценку. Она вспоминала, как шла в Вавилон с праздничной процессией, а впереди, на большой колеснице, запряженной белыми лошадьми, ехал Набу в венках из роз. И как она возвращается домой теперь… Нет честолюбивой надежды, осталась только боль!
Анту-умми сожалела лишь об одной непростительной ошибке, которая может повлечь за собой неприятности. Она сказала Варад-Сину, что Уту-ан ее родной сын, и сама дала в его руки рычаги воздействия на нее. Жрицам разрешалось вступать в связь с мужчинами, но нельзя было рожать детей — за это следовало суровое наказание.
— Ну, ничего, ничего, — прошептала она. — Только посмей. Я тоже теперь кое-что о тебе знаю. Я не прощу ни одной ночи, проведенной в твоей спальне!
Возница все тянул свою песню. В клубах желтой пыли прошел еще один караван, так же, как и она, покидающий Вавилон. Мужчины, ехавшие на ослах и верблюдах, почтительно поклонились жрице, поравнявшись с ней. Вскоре ее повозка отстала. В сгущающихся сумерках появилась россыпь первых звезд. Анту-умми ни разу не обернулась, не взглянула на Вавилон. Она уже знала, как отомстит Варад-Сину, но теперь, чтобы заглушить боль, думала об Уту-ане, которого любила безмерно.
Наконец повозка Анту-умми нагнала караван. Купцы приветствовали радушно служительницу Набу, и Анту-умми решила заночевать с торговым людом, а наутро продолжить путь до Борсиппы, так было безопаснее: караван хорошо охранялся.
