Оливия Уэдсли - Миндаль цветет
Рекс переодевался после завтрака, готовясь идти на реку, когда к нему забрел Николай с письмом в руках.
– Вот так история! – сказал он. Рекс взглянул на него. – Письмо от матери, прочти!
Рекс стал читать письмо; он слышал, как Николай свистел сквозь зубы и передвигал разные вещи в комнате, отыскивая свои любимые папиросы.
Рекс сложил письмо и спокойно сказал:
– Они здесь, в этой фарфоровой корзине. Послушай, Николай, я поеду сегодня в город.
– Зачем? – спросил Николай, жуя кекс.
– Так мне надо, – ответил Рекс и стал поспешно переодеваться заново в городское платье.
На Берклей-сквер он попал все же лишь после восьми часов и спросил Дору.
– Мисс Гревиль, кажется, в саду, – ответил дворецкий. – Она недавно спрашивала ключ.
– Я пойду туда, – сказал Рекс.
Он издали увидел белевшее в темноте платье. Приблизившись, он окликнул гулявшую:
– Дора!
Сердце его бешено запрыгало, когда он услыхал радость в ее голосе:
– Рекс, ты?
– Я.
Он подошел и сел на зеленую скамью около нее. Ему хотелось пожать ее руку, но его рука дрожала, и сам он внутренне весь трепетал. Всю дорогу он готовился к этой встрече, репетируя свою роль в предстоявшей сцене. Он собирался сначала выслушать ее, поговорить насколько возможно спокойно обо всем и потом уже сообщить ей причину своего приезда.
Когда он узнал о смерти Пана, он написал ей. Потом писал еще несколько раз, но ответов не получал. Он не мог приехать, так как отец запретил ему выезжать из Оксфорда. Дора ни одного его письма не получила. Таким образом, он совершенно не знал, что произошло между ней и Паном, и не мог угадать, какое чувство их соединяло. Он знал только, что при воспоминании о Пане он по-прежнему испытывал к нему ненависть.
Пан умер, но своей смертью он повредил Доре, и косвенно это и привело ее к ее решению. Крепко сжав руки и немного подавшись вперед, он спросил ее:
– Ты расскажешь мне?
– Мне нечего рассказывать, кроме того, что завтра я уезжаю в Париж с Кавини.
– Ты уезжаешь? – машинально переспросил Рекс. – Так скоро?
– Да, я думала, что ты слышал об этом и приехал проститься. Тони больше не желает меня знать.
Она повернулась к нему, и он заметил в ее глазах слезы.
Рекс потихоньку протянул руку и незаметно положил ее к ней на платье; это прикосновение немного успокоило его волнение.
Слеза упала ему на руку.
И она как будто послужила ему ключом, открывшим дверь, за которой была замкнута вся его так долго сдерживаемая страсть. Слова помимо его воли рекой потекли с его языка.
Он слышал их и сам почти ужасался, с какой силой он защищает свое дело, но остановиться уже не мог. Только когда он услыхал, как Дора несколько раз воскликнула: «Рекс, о Рекс!» – и когда слова эти наконец достигли его затуманенного страстью сознания, он запнулся и замолчал.
Вокруг них была тишина. До сада почти не долетал городской шум, и этот покой казался Рексу как бы насмешкой над его чувством.
Он беспокойно задвигался, и Дора встала.
Он также поднялся:
– Не уходи, подожди. Не оставляй меня так…
– Но ведь теперь все испорчено. Как ты не понимаешь? О, зачем, зачем ты мне все это сказал?!
Он ответил ей едва слышно:
– Дора, свет мой, разве ты не понимаешь, что я не мог удержаться? Я не хотел ничего говорить тебе. Я приехал нарочно, чтобы тебя утешить и успокоить, но… ты заплакала, я увидел в сумерках твое лицо… И вокруг тебя был аромат, который проник в мой мозг. И ты была сама нежность и грусть…
– Перестань, пожалуйста, перестань, – умоляюще произнесла Дора.
Она не хотела быть жестокой, но вся эта сцена с Рексом была ужасна; ей как-то не верилось, что это правда. Любовь такая, изливающаяся в безумных словах величайшего обожания, совершенно забывающая о себе, и в ком же – в Рексе, в этом мальчике, над которым она смеялась, к которому она была с детства привязана! Ей было жаль его, и в то же время она сердилась. Она и так уже чуть не падала под давившей ее тяжестью, а он возложил на нее еще лишнее бремя.
Он хотел продолжать свою страстную речь.
– О, не надо, не надо! – взмолилась Дора. Он горько рассмеялся; эти простые слова были слишком жестоки, слишком оскорбительны для его любви.
– Ты не можешь так меня покинуть, не можешь отвергнуть мою любовь, как будто она так жалка, что от нее можно отказаться, как от блюда, которое тебе предлагает слуга. Для тебя она, может быть, ничего не значит, но ведь в ней моя жизнь, вся моя жизнь, ты слышишь?
– Тебе только теперь так кажется, – сказала Дора с горечью в голосе; она, в свою очередь, была оскорблена его настойчивостью.
Она сделала над собой усилие, чтобы вновь быть ласковой и постараться помочь ему.
– Рекс, дорогой, – ласково сказала она, – пойми, что я… я покончила с любовью. Я не могу говорить о ней ни с кем, даже с тобой.
Он упрямо взглянул на нее; в эту минуту дело ведь шло только о его любви.
– Ты никогда не знала любви, ты никогда ее не встречала! – воскликнул он, и в его тихом голосе звучали и гнев, и мольба, и отчаяние. – Мне все равно, что ты говоришь и что ты чувствуешь. Ты должна выслушать меня. Я знаю, что это истина, я знаю, что я прав. Моя любовь – настоящая, любовь навсегда. Ты готова назвать ее «зеленой» в насмешку за ее юность – ту юность, которая придает ей половину ее прелести. Только молодая любовь и любит без расчета, не боясь страданий; другая любовь, более поздняя, так любить не может. Поздняя любовь сравнивает и рассчитывает, и в ней нет того божественного безумия, той страстности. Она – просто душевное переживание, которое само себя боится и не уверено в том, насколько его хватит. Так, как я люблю, я вновь не полюблю никогда; любовь, которая может прийти после такой любви, будет только наполовину реальна. Все, что есть хорошего и искреннего во мне, вся моя скромность и гордость трепещут в моей любви к тебе. А ты отворачиваешься от нее потому, что она молода! Впрочем, – тут в его голосе зазвучала сдерживаемая горечь, – это недостаток, который с годами пройдет.
– О, зачем ты говоришь так, Рекс? Не будь так требователен, так жесток, Рекс. Я так несчастна…
У Рекса слезы подступили к горлу; он сам едва не разрыдался.
Заикаясь, он прошептал:
– О дорогая моя, свет мой, не надо плакать. Я не могу перенести, чтобы ты была несчастна.
Он нежно обнял ее, едва касаясь ее рукой, и она почувствовала себя как бы под его защитой. Он заметил, что она дрожит.
– Я несчастна, – повторила Дора, как огорченный ребенок.
И он, как ребенок, утешал ее и расспрашивал о ее планах.
Но он не отнимал своей руки и, по мере того как говорил, понемногу крепче прижимал ее к себе. Лицо его было совсем близко к ее лицу, и до него опять долетел этот аромат, о котором он говорил и от которого трепетало все его существо.
