Севги Адывар - Тень Роксоланы
Шахзаде Мех мед – вот кому особенно завидовал Мустафа. Мех мед был младше всего на шесть лет, и Мустафа постоянно чувствовал, что брат дышит ему в затылок. Слишком близко. Слишком опасно.
– Он только и ждет, когда ты споткнешься, – говорила Махидевран, поправляя драгоценную брошь на чалме сына. – Он обязательно очернит тебя в глазах повелителя, если вдруг ты сделаешь ошибку.
Махидевран Султан упрямо не желала замечать, что ее сын давно вырос, давно вошел в возраст мужей и борода его курчавится, спускаясь к груди. Она продолжала относиться к нему, как к мальчику, который рос в гареме под ее присмотром. В конце концов, она же его мать! Для нее он всегда останется маленьким мальчиком, пусть даже и станет повелителем Вселенной и все склонятся перед ним. Все, но не она! Даже властитель мира склоняется перед своей валиде.
Мустафа недовольно скривил губы. Ему хотелось быть значительным, как и положено старшему сыну великого султана, но мать все время принижала его, и частенько Мустафа чувствовал себя совсем несмышленышем, и это было неприятно. Как может он стать султаном, если собственная мать не воспринимает его всерьез, если даже для нее он остается малышом, которого нужно водить за руку? Шахзаде Мустафа привык слушаться мать, принимая как должное, что она многое знает и понимает лучше, чем он. Но это ему не нравилось.
Махидевран Султан как обычно не заметила недовольства сына.
Когда Мех мед умер, зависть умерла вместе с ним. Мустафа полюбил мертвого брата так, как никогда не любил живого. Но мать настойчиво вводила в уши, что остались еще трое. Трое наследников там, где должен быть он один!
– Я люблю своих братьев, – заявил Мустафа. – Я не смогу воспользоваться законом Фатиха и казнить их. Как же это возможно? У нас одна кровь!
– Поверь, мой лев, великий султан Мех мед Фатих не зря принял такой закон, – твердо ответила Махидевран Султан. – Любой из твоих братьев сможет претендовать на трон, если будет жив. Ты же знаешь, что не обязательно трон империи достается самому старшему, но всегда – самому сильному.
– Если бы Мехмед был жив, я бы еще мог подумать – Мустафа пожал плечами, вспомнив о брате. – Он мог быть мне конкурентом. Но Баязид… Селим… а уж тем более – Джихангир! Достаточно будет заточить их в гаремах. Джихангир и так практически не покидает Топкапы, а Селиму только понравится такое заточение – он сможет предаваться своим порокам без всяких ограничений: женщины и вино да возможность писать стихи, что ему еще нужно?
– Хорошо, Селим и Джихангир, возможно, и смирятся с заключением. Но как ты сможешь удержать Баязида? – поинтересовалась султанша.
– Баязид любит меня не меньше, чем я его! – воскликнул Мустафа. – Он не предаст меня.
– А будет ли он так же любить тебя, если ты запрешь его в гареме? Лишишь его свободы, которую он так ценит? Баязид очень воинственен… И не забывай, что он пользуется не меньшей любовью янычар, чем ты, да и простой народ его тоже любит.
Мустафа задумался. В словах матери была правда, которую не очень хотелось признавать.
– Ну ладно, я могу согласиться с тобой. – Махидевран Султан кивнула и отбросила в сторону длинные рукава платья. Сверкнули кольца и браслеты, словно на руках зажглись звезды. – Твои братья тебя любят и, возможно, даже будут благодарны, если ты сохранишь им жизнь. Возможно, ты даже сможешь править, пользуясь их опытом и советами. Ведь так делают в странах неверных?
– Именно! В Европе не убивают своих братьев, ведь каждый принц – это надежда династии. – Мустафа сжал руки. Он не слишком любил неверных, считал, что их страны необходимо завоевать, чтобы повсюду был установлен османский закон, чтобы во всем мире каждый человек прославлял имя Аллаха. Но некоторые обычаи чужеземцев все же казались ему привлекательными. Например, вот этот: не убивать братьев, а делать из них визирей, которые верой и правдой служат своему повелителю и государству. Кто может быть ближе и надежнее, чем брат? Но это там, у неверных. А в Османской империи именно от брата ждешь удара ножом в спину, если ты – шахзаде, наследник престола, будущий султан.
– Хорошо, сынок. – Махидевран дотронулась до руки шахзаде, смахнула невидимую пылинку с рукава его кафтана. Борода Мустафы недовольно дернулась. – Так вот, представь, что твои братья живы и у вас все очень хорошо. Ну а как же быть с Хюррем Султан? Ты думаешь, что она позволит, чтобы твои братья жили в заточении?
– Эта Хюррем Султан… – недовольно протянул Мустафа. – Она всегда строит какие-то козни. Не могу понять, почему она нас так ненавидит? Ведь мы не сделали ей ничего плохого. Не сделали, правда ведь, валиде?
Махидевран Султан нежно улыбнулась сыну. Он воображает себя взрослым мужем, а на самом деле еще такой наивный! Ему просто необходимо руководство матери. Кто еще позаботится о нем, если не мать?
– Конечно нет, мой шахзаде! Конечно нет! Это все ее природная злобность и коварство. А еще не забывай, что она – ведьма!
– Это смешно, валиде! – воскликнул Мустафа. – Как не совестно вам повторять то, что болтают на базарах!
– Дыма без огня не бывает, – назидательно произнесла Махидевран. – Не зря ведь болтают. Значит, есть что-то в этом. К тому же, как еще можно объяснить, что повелитель отказался от других женщин? Почему он так ее любит? Она его приворожила, это уж точно!
Мустафа задумался. Мысли его вертелись вокруг братьев, но перед глазами стояло улыбающееся лицо Хюррем Султан. Он помнил эту улыбку, обнажающую острые мелкие зубы, будто оскал хищного и опасного зверя. Тем более опасного, что он совсем не выглядит грозным.
* * *Ташлыджалы Яхья Бей мучился, глядя на развернутый по низкому столу лист бумаги. Лист был гладок и чист, лишь слегка загибался по краям. Его цвет напоминал благородную слоновую кость, из которой делают рукояти драгоценных кинжалов в далекой стране, – мягкий, чуть желтоватый, нежно сияющий внутренним светом. Этот чистый лист завораживал Ташлыджалы своей изысканной красотой и одновременно раздражал, как раздражает прелестная девушка, обладание которой принесло бы счастье, но является невозможным.
Когда Ташлыджалы пришел в свои покои, у него была мысль – дивная мысль, поющая стихами, которых еще никто не слышал на земле. Эта мысль была так хороша, как распускающийся цветок, нежный и ароматный, вздрагивающий от собственной красоты. Эта мысль была прекрасна, как ласковый перебор струн дутары, вплетающийся в весенний вечер. Эта мысль… В общем, она была. Но стоило только достать лист бумаги, разложить его на столе и взять в руки перо – мысль немедленно пропала, будто испугавшись девственной чистоты листа. А может, ее испугало остро отточенное перо и она бежала, спасая трепетные тонкие крылья, похожие на крылья бабочки.
