Людмила Сурская - Проклятая война
"Дьявольщина!", — у него голова шла кругом. Прилетел в армию представитель центра и смешком, между прочим сказал вещь, которая не могла не лишить его языка. Как будто Мехлис вернувшись от Рутковского и собрав здесь все сплетни и прикинув, как это можно выгодно использовать, доложил Сталину о его романе с военврачом и потребовал призвать к ответу за разложение и разврат. Вопрос стоял ребром и непростой. Сталин обещал подумать. А потом якобы ответил, что, если это не мешает товарищу Рутковскому воевать, то будем завидовать ему. Какое-то время он был в шоке. И оттого, что его личную жизнь мусолят аж в Кремле. И от того, что та глупость, раз взяла такой размах, со дня на день дойдёт до ушей Юлии, если уже не дошла. Это не дурацкие киношные сплетни о романе с Седовой, от которых она отмахнулась, не беря на душу. В это она поверит. Он заметался: "Надо что-то сделать, предпринять…" Слушая всё это, он в шоковой состоянии выпал из разговора, но придя в себя понял, что ничего не пропустил. Гость продолжал ему красочно расписывать жареные новости, о которых шепчется Москва. Оказывается, о его "романе" с Седовой страсти не утихают тоже обрастая новыми невероятными подробностями. Но это для него не было шокирующей новостью. По этому поводу уже прилетала "воробушек" с претензиями. Оказывается, ей пришло от родных из Москвы письмо, и там был красочно расписан его роман с актрисой. Вот, мол, ваш командующий, какой сердцеед. Ну эту он без объяснений просто выставил. Неудовольствие сдерживал с трудом. "Леший потешается не иначе. У мужиков роман на романе и хоть бы кто кукарекнул, а тут ни за что в хвост и гриву бьют. Лучше мне с передовой не вылезать. Даже с ранением. Просто наказание какое-то". Голова гудела. Чего этим бабам от него всем надо. Гость же из столицы буравил глазами, ожидая реакции на откровенность. Но это Рутковского мало волновало. Он давно справился с эмоциями и сидел перед ним усмехаясь точно каменное изваяние. Хотя в голове и продолжали крутиться наползая друг на друга мысли. С Седовой он был уверен на сто процентов, Юлия не поверит, ни одному слову. А вот с "воробушком"? Дождавшись ухода гостя, он метался, ругая на чём свет стоит себя. Разнервничался так, что чуть не сунул папиросу в рот другим концом. По неосторожности он внёс в жизнь семьи разрушение и боль. Сколько тех встреч-то с девчонкой той было, смех один, по пальцам можно пересчитать, не он один тем грешен, а грязи нахлебался за это по горло. Нет, это уже выше крыши, почему именно его жизнь так всех волнует… Понятно, всё расставило бы по местам объяснение с Юлией. Но он упорно не хотел признаваться перед женой в своих грехах, отодвигая эту минуту от себя, оберегая их любовь от беды и надеясь на то, что пронесёт. Ведь Юлия может не понять, вспылить. А он не может её потерять. Люлю ничего не должна знать. Ничего. Что ж придумать, как подстраховаться? Думай не думай, а кроме письма ничего в голову не приходит. Он садится и пишет: "Я знаю, что тебе будет трудно, так как всяких слухов и сплетен не оберёшься. Причиной этому является то обстоятельство, что многим стало просто лестно связать моё имя с собой. Отметай все эти слухи и болтовню, как сор".
Я получила последнее Костино письмо и ничего не поняла. О чём его волнение? Не о сумасшедших же барышнях. Не догадываться, что я к этому почти равнодушна, Костя не может… Ревную, как любая нормальная женщина чуть-чуть. Если так волнуется о тех сказках про его якобы роман с Седовой, то он о моём мнении опять же в курсе. Мы оба знаем, что это неправда. Он был со мной и Адой. С чего же опять вернулся к этой бесперспективной истории, и что заставило его к ней вернуться? О том, что этот его всплеск может касаться другого, я и подумать не могла…
Мы устроились нормально. Адуся сдаёт экзамены и не вылезает с шефской помощью из госпиталей. Я работаю в военкомате. Мы собираем и отправляем на фронт посылки, организуем в госпиталях концерты, помогаем семьям потерявших кормильца. Это забирает моё время, силы и отвлекает от дум о Косте. В основном там трудятся жёны командного состава нашей армии. Я по-прежнему стараюсь держаться одна. Этот раз не был исключением. Со всеми ровно. Не близко и не далеко. Со всеми вместе и ни с кем в отдельности. Когда совсем плохо пишу ему, как и сейчас письма: "Дорогой мой! Уничтожай и гони эту гадость быстрее. Как жаль, что я не могу быть рядом с тобой. Но я делаю всё возможное, чтоб помочь нашей армии переносить трудности на пути к победе". По-прежнему ловлю каждую сводку и читаю газеты, ища хоть строчку о нём. Он уехал совсем не давно, а я уже безумно соскучилась. Не могу забыть эти безумно счастливые дни, когда моя голова покоилась на его плече. Я закрываю глаза и ощущаю бег его губ по своему лицу. Я считаю дни до встречи, молю бога подарить мне её. И о чудо, Костя в Москве. Обезумевшая от счастья метнулась на родную и желанную шею мужа, он подхватил на руки и, припав губами поцелуем, долго носил меня на руках. Так долго, пока я не взмолилась:
— Давай сядем. Ты забыл о ранении. Тебе нельзя напрягаться.
Он отмахивался и счастливое лицо его сияло.
— Мне некогда думать об этом. Война.
Оказалось, что его вызвал Жуков. Он сдал командование 16 армией своему начштаба и прибыл в Москву. Рутковского принял в Ставке Сталин. Принял тепло. Расспросил о делах 16 армии, потом перешёл к положению дел на брянской земле, предложив принять командование Брянским фронтом. Костя, естественно, согласился, хотя волновался. Фронт не армия. Но война повышает во много раз требования к нему и его личной ответственности, которой он никогда не боялся. Ему разрешили взять с собой своих помощников. Вот так Костя и принял командование Брянским фронтом, а я получила хоть и на короткое время мужа домой. Мы несколько дней пробыли вместе. Он ездил в Генштаб и утрясал свои вопросы. Меня отпустили с работы, и я ждала его, находясь дома, чтоб при каждой выдавшейся нам минутке быть с ним. Прилетавшая домой с шумом Ада отрывала нас друг от друга и, завладев им, требовала новых рассказов о войне. Но счастливые дни быстро пролетели, и мы проводили Костю. Сердце захлёбывалось тревогой. Дела там, по-видимому, трудны. Мы, понимали: Гитлер начал очерёдную летнюю компанию. Передают, что немцы снова взяли Харьков, Проломились в Донбасс, стоят на Дону. Фашистские танковые колонны рвались к Волге. И во всей этой ужасной кутерьме Костя. Я понимала, что бой будет страшный и непростой. Тревога свилась змеёй и поселилась внутри меня. Я даже не дёргалась. Жила с той взрывоопасной миной. Пусть будет так. Тяжело, но ощущение того, что он со мной, во мне не покидает никогда.
Война войной, а посплетничать себе никто не отказывал. Об его романе с Серовой шептались за спиной, в глаза мне никто ничего пока не говорил. А тут вдруг, как прорвало. Участились случаи прихода, обиженных его непониманием фронтовых подруг, на место моей работы. Первый раз это было тяжёлым ударом по моей гордости и самолюбию. Я с трудом отошла. Второй раз мерзко и мне не просто было справиться с ситуацией. И всё же терпела. Не хамила. Люди все разные. Кто-то живёт, кто-то играет. Но встречались и деятельные барышни. Одна, из-за собственной ревности, пыталась раскрыть мне глаза на шалости мужа. Вторая требовала призвать его к порядку. С третьей: хоть плачь, хоть смейся на выбор. Дама, которой попользовалось пол армии просила признать меня якобы ребёнка Кости и забрать его. Я придя в себя и сориентировавшись так и быть обещала, если он подтвердит сей факт. Всё: барышня исчезла. Было неприятно, но на такую ерунду я старалась не обращать внимание. Как говорится дело житейское. Каждый ловит свою печаль. Хотя с безумным ростом его популярности лавина поклонниц и жертвенниц нарастала и я всё чаще подумывала о том, что с этим надо что-то делать. Разве я не права?! Я же не железная… Но Бог с ними, это терпело. А вот о серьёзных же ситуациях, как правило, узнаёшь всё последней, живёшь точно в вакууме. Но когда-то и его должно было прорвать. В отделе устроили небольшой праздник, я не участвовала не до того. Сидела себе у стеночки и смотрела со стороны, как танцуют и пытаются веселиться другие. Ко мне подошёл подполковник "всё знающей службы", пригласил покрутиться в танце с ним, я отказалась. Тогда он, закурив, небрежно ляпнул:
