Жанна Бурен - Дамская комната
— Она не лишает вас последней надежды, ведь у вас есть замена!
— Она убила меня, опустошила мою душу!
— Что не мешает вам, однако, думать о долгих светлых днях в будущем, свободных от моего разрушительного присутствия!
— Умоляю вас, мой друг, не оскверняйте ни вашим сарказмом, ни непониманием такой необычный опыт, как наш!
— Так, стало быть, это был всего лишь опыт! Это была моя жизнь, которую вы мне даровали! Вы это когда-нибудь понимали?
— Как бы мы ни называли то, что было с нами, Гийом, — это ценность, которую мы должны спасти от разрушения.
— Уехать далеко от вас, Флори, — это медленная смерть, безумие, полный крах!
— А не уехать было бы еще хуже. Я не могу, я не хочу возобновлять наши прошлогодние отношения. У меня больше нет ни желания, ни сил для этого. Ради Бога, взгляните правде в глаза: это было бы адом!
— Я мог бы вас видеть, может быть, снова обладать вами…
— Я была бы в ваших объятиях не больше чем безжизненным телом, жалким существом, которое вам, несомненно, было бы враждебным. Неужели вы хотите этого?
— Вы мне нужны!
— Ошибаетесь. Мне больше нечего вам предложить!
— Я не могу себя убедить в вашем безразличии ко мне! Достаточно мне приблизиться к вам…
Он крепко обнял Флори, искал ее губ.
— Нет!
Это был больше чем отказ, это был мятеж. Гийом так его и понял. Он спрашивал себя, не должен ли взять ее силой, здесь, на этих булыжниках старой прачечной, или же убить ее, чтобы положить конец всему, что заставляло его страдать. Без борьбы, с лицом холодным, как клинок, она просто оттолкнула его. Он положил руки на шею, которую так часто ласкал и где под нежной кожей пульсировала кровь, сама ее жизнь, закрыл глаза и начал сжимать… тут же расслабил пальцы в каком-то почтительном благоговении и отнял свои руки, упавшие как плети.
— Простите меня, дорогая, я схожу с ума, — выдохнул он. И добавил: — Значит, все свершилось!
Флори неловким движением руки поправила складки своей вуали. Ее сотрясала нервная дрожь, но она не проявила слабости, не запросила милости в момент опасности, что позволило ей с возвратившейся уверенностью в себе найти способ подчинить его своей воле.
— Вы еще раз убедили меня в моей правоте, Гийом, — сказала она с непреклонностью слабых, бросающихся в атаку на последнее укрепление, — после того, что произошло, нам действительно не остается ничего, кроме как расстаться.
Чтобы защитить себя, она ударила по самому больному месту, не обращая внимания на его страдание, которое, проявившись вдруг со всей силой, разорвало ей сердце. В порыве, обратном только что толкнувшему ее на эту жестокость, она почувствовала, как ее переполнило непреодолимое сострадание, проникшее в самый корень ее решимости.
— Хотите, Гийом, сделать еще одну попытку? — предложила она, не подумав об этом заранее, с единственной целью отодвинуть срок расплаты, которая представлялась ей ужасной. — Мне жаль, что я так говорила с вами. Между мною и вами это не так просто! Дадим друг другу время — время на размышление. Настаивая на том, чтобы не уезжать отсюда, своей постоянной слежкой вы вынуждаете меня быть беспощадной. Если бы вы согласились уехать на несколько месяцев, необходимых для паузы, на пользу которой я надеюсь, не было бы ничего непоправимого. Дадим успокоиться нашим разногласиям, устояться, проясниться нашим мыслям. А потом будет видно, что делать.
У Гийома был такой вид, словно он только что вернулся откуда-то издалека. Он согласился.
— Я подчиняюсь, — проговорил он, — и уеду завтра же утром так далеко, как вы пожелаете. И буду ждать столько, сколько понадобится. Хотя что касается меня, то нет никаких шансов на то, чтобы мое отношение к вам изменилось… Ладно, я сделаю так, как вам понравится. Путешествие, дела, заботы, чуждые нам обоим, не залечат мою рану, которая становится все глубже с каждой разлукой, с вашим отсутствием. Это не те лекарства, Флори, это паллиативы… тем не менее я приложу все силы, чтобы вытерпеть и это, раз вы оставляете мне надежду…
Он взял руки молодой женщины, благоговейно, с истовостью мольбы поднес их к губам, надолго припал к ним, потом резко отошел от Флори, стремительно пошел к двери и исчез за нею.
Почти сразу же Флори услышала топот взявшей с места в галоп лошади.
По ее щекам лились слезы. Она добилась того, чего хотела, но ценой ужасного открытия: ей по-прежнему был дорог этот человек, и видеть, как он уезжает, было для нее мукой!
Она бросилась на солому, туда, где он сидел, ожидая ее прихода. Разве эта отсрочка, которую она дала ему, оценив степень пожиравшего его возбуждения, не была в действительности отсрочкой и для нее?
Победа не принесла ей ничего, кроме ощущения покинутости, провала… Это чувство доводило до того, что она признавалась себе, что сама с нетерпением ждет момента новой встречи…
Она вернулась домой опустошенная, лишенная всяких чувств, чуждая очарованию золотой осени, ничего не замечавшая вокруг в тупом созерцании перспективы, которая, как ей казалось, будет серой до конца ее жизни.
Следующие дни были ужасными. Она знала, что Гийом далеко. Хотя она и освободилась от своего бремени, это ее не утешало, и она повторяла себе, что, если он вернется, перед нею вечно будет стоять один и тот же выбор: возврат к жизни, полной противоречий, угрызений совести и взрывов, или продолжение одиночества, которое закончится только вместе с концом ее самой.
Тем не менее, чтобы восстановить хоть подобие покоя, она, по своему обыкновению, обратилась к молитве и к своим повседневным делам: стала чаще ездить в Гран-Мон, где не переставала заботиться о детях, уделять еще больше внимания Агнес, делать покупки на зиму, навещать Кларанс, а также тех немногих, с кем по возвращении из Парижа поддерживала отношения. Все было хорошо, что заполняло ее дни, мешало думать.
Во время одной из поездок в Тур она встретила у приятельницы-старушки, чьи дочери были монахинями в монастыре Кларанс, человека, совсем позабытого за последние месяцы: Беранжер Эрно. Жена ювелира осыпала ее всевозможными комплиментами, а также дружескими упреками. Она жаловалась на то, что ничего в жизни не видит, и надеялась, что Флори будет в предстоящие месяцы более общительной.
— Король и двор возвратились во Францию, и светская жизнь расцветет пышным цветом, — сказала Беранжер. — Среди тех, кто так долго отсутствовал, много влиятельных и талантливых людей, которые снова заставят нас жить полной жизнью!
— Как будто король с королевой собираются приехать на Рождество сюда, почтить святого Мартина, — вставила мадам Картро; несмотря на все болезни, мешавшие ей свободно передвигаться, она была в курсе мельчайших новостей. — Они поселятся в замке, и, значит, у нас будет много радостей и праздников.
