Мишель Моран - Избранница Наполеона
— И без денег. — Дасьен смеется, но Франсуа бросает на него испепеляющий взгляд. Я поднимаюсь.
— Вы говорите о княгине Боргезе!
— С такой красотой, как у нее, любая женщина способна заставить мужчину забыть обо всем на свете, — говорит Франсуа. — Но Карл Восьмой умер от сифилиса. Высокий титул не гарантирует бессмертия. Как часто ей нездоровится? Раз в неделю? Два? — Трудно сказать. Полина великая актриса. Никогда не знаешь, действительно ли ей плохо или она просто жаждет внимания к своей персоне. — И всякий раз это живот, да? — спрашивает Франсуа. — У нее триппер, и всякий, кто с ней спит, рискует заразиться.
До меня начинает доходить смысл сказанного, и конюшни с лошадьми плывут перед глазами. Сколько раз я видел больных триппером женщин еще на Гаити? Бесплодие… Боли в нижнем отделе…
— Так за что де Канувиля отправляют в Испанию? — интересуется Дасьен.
Я рассказываю о царских мехах, как Полина отдала их де Канувилю, а тот нашил себе на мундир. Потом говорю о том, от чего у меня действительно скверно на душе: как Полина просила отослать взамен де Септея, в результате чего император теперь усылает обоих.
— Даже не знаю, — наконец произносит Франсуа, — кто из них более мстительный — император или его сестрица.
Я закрываю глаза. Для одного дня это перебор.
— Пойду я от вас.
— Куда теперь? — шутит Дасьен: — Прямиком в Сан-Доминго или пока во дворец?
Франсуа поднимается.
— Поль, твое место здесь.
Но ведь я не собирался оставаться так надолго. И чего я достиг? После восьми лет император придерживается тех же взглядов на рабовладение, что и до нашего знакомства, хотя я всеми силами пытался побудить его освободить рабов в колониях — насколько это под силу придворному. Всякий раз, как заболевала Полина, я за ней ухаживал — и все равно здоровье ее только ухудшалось. А теперь, когда я знаю, как она способна поступить с невинным человеком…
Дасьен с Франсуа не сводят с меня глаз, и я говорю как есть:
— Я хочу вернуться домой. На Гаити.
— Но Сан-Доминго разрушен, — возражает Дасьен. — Ты же сам слышал, что рассказывают.
— Да. Мне известно, как французы живьем жгли моих сородичей в котлах. Как они пытали и увечили пленных гаитян, закапывали их на берегу и ждали, пока их не затопит приливом. В Порт-о-Пренсе, — рассказываю я, — императорские вояки созвали всех мулатов на бал. Потом, когда пробило полночь, объявили, что всех мужчин ждет смерть. Их поубивали прямо там, на глазах у жен.
Франсуа с Дасьеном с ужасом смотрят на меня. Но разве это чем-то отличается от тех бесчинств, что творили в Египте их товарищи по оружию, когда Наполеон на двое суток отдал им страну на разграбление и поругание? Да и сам нашел себе объект — шестнадцатилетнюю дочку шейха Эль-Бекри, которого заставили присягнуть ему как новому правителю Египта. Когда же французы стали выходить и Зейнаб кинулась умолять Наполеона забрать ее с собой, он отказался — то ли не зная, то ли не желая знать, что станет с поруганной девушкой в Египте. И ее обезглавили городские старейшины, а когда Наполеон об этом услышал, то лишь пожал плечами. «Если им хочется убивать своих самых красивых женщин — на то их воля», — сказал он. Так стоит ли удивляться, что его солдаты убивали черных на Гаити?
— Война еще не закончилась, — говорю я, — а всю мою семью уже убили французские солдаты.
Дасьен в шоке.
— Извини. — Он взглядывает на Франсуа. — Я не знал…
Я киваю.
— Об этом даже император не знает.
— Но ты понимаешь, что это будет совсем не та страна, из которой ты уезжал? — спрашивает Франсуа.
— Тогда мне есть чем заняться. Возрождением своей родины.
Они смотрят на меня и не верят, и я знаю, что они думают. Зачем кому-то менять цивилизованную Францию на отсталый Гаити, где царит беззаконие, где так жарко и грязно, а города сровнены с землей? Но они никогда не слышали, как шуршат ветвями пальмы на весеннем ветру, будто перекликаясь друг с другом. И не пробуждались от душного дневного сна, разбуженные далекими раскатами грома. Пусть плантации моего отца больше нет, но земля-то никуда не делась!
Глава 19. Мария-Луиза
Фонтенбло
Декабрь 1810 года
— Прочесть вам? — предлагает Гортензия. Она откладывает кисть в сторону. После того как Наполеон в прошлом месяце подарил мне эту комнату, я учу ее живописи. Она хорошая ученица, но, кажется, слишком быстро утомляется.
— О Фердинанде там все равно ничего не пишется, — устало отвечаю я. — А уж об Адаме — тем более.
— Этого вы не знаете.
Но я знаю. Ее мать в бытность императрицей, может, и любила посплетничать, но только не мой отец. Она достает письмо из уже вскрытого конверта и начинает:
«Дражайшая моя Мария! Ты пишешь, что чувствуешь себя лишенной свободы, но уверяю тебя, эти месяцы пролетят быстро, и ты скоро познаешь радости материнства. Господь подарил мне тринадцать детей, и хотя некоторых из них Он очень рано принял назад в Свои объятия, я всегда буду благодарен Ему за их, пускай мимолетное, присутствие на этой земле. Что бы ни ожидало тебя в будущем феврале — мальчик или девочка, живой или мертворожденный ребенок, — знай, что императорский дом Габсбургов-Лотарингских тобой гордится.
В прошлом месяце я отправил к тебе князя Меттерниха с подарком и получил известие, что ты больше не принимаешь гостей мужского пола наедине. Если это так, я сожалею, что это коснулось и князя тоже. Я полагал, у императора больше здравомыслия».
Гортензия опускает письмо, и мы молча глядим друг на друга. Мой отец прекрасно знает, что каждая крупица адресованной мне корреспонденции прочитывается наполеоновскими министрами, тем более письма из Австрии.
— А ведь это реприманд![10] — говорит она наконец.
— Да, — соглашаюсь я.
После того как в сентябре Наполеон объявил при дворе о моей беременности, он запретил мне покидать дворец. Теперь мне не разрешаются даже прогулки с Зиги. Как будущей матери императорского наследника мне запрещено все, что может быть опасным в физическом и моральном отношении. Когда я попыталась возразить, что, мол, тюрьма не лучшее место для рождения ребенка, он спросил, каких занятий мне больше всего недостает.
— Да всех! — с негодованием ответила я. — Свежего воздуха, прогулок по саду…
И тогда он приказал посадить зимний сад в самом дворце. А когда этого оказалось недостаточно, чтобы убить скуку, построили еще и студию для занятий живописью.
