Эмили Бронте - Грозовой перевал
Он схватил ее, и вытолкнул из комнаты, и вернулся, бормоча:
— Во мне нет жалости! Нет! Чем больше червь извивается, тем сильнее мне хочется его раздавить! Какой-то нравственный зуд. И я расчесываю язву тем упорней, чем сильнее становится боль.
— А вы понимаете, что значит слово «жалость»? — сказала я, торопясь взять с полки шляпу. — Вы ее хоть раз в жизни почувствовали?
— Положи шляпу на место! — перебил он, видя, что я собралась. — Ты сейчас не уйдешь. Вот что, Нелли: если я тебя не уговорю, то заставлю помочь мне осуществить мое решение, а решил я увидеть Кэтрин — и неотложно. Клянусь, я не замышляю зла: я не желаю вызывать переполоха, не желаю ни распалять, ни оскорблять мистера Линтона; я только хочу узнать от нее самой, как она чувствует себя и почему она заболела. И спросить, что я должен делать, чтобы хоть как-то помочь ей. Вчера ночью я шесть часов простоял в саду у Линтонов и сегодня приду опять; и каждую ночь я буду приходить туда, пока не представится случай войти в дом. Если мне встретится Эдгар Линтон, я, не раздумывая, собью его с ног и так его угощу, что он будет вести себя тихо, пока я там. Если он выпустит на меня своих слуг, я отгоню их, пригрозив этими пистолетами. Но не лучше ли предотвратить мое столкновение с ними и с их хозяином? А ты можешь так легко его предотвратить! Я дам тебе знать, когда приду, и ты впустишь меня незамеченным, как только Кэтрин останется одна, и, пока я не уйду, будешь стоять на страже, не испытывая угрызений совести: ты это делаешь, Нелли, только чтобы предотвратить беду.
Я возражала, не желая поступить предательски по отношению к моему господину; и, кроме того, я указывала Хитклифу, что с его стороны жестоко и эгоистично ради собственного удовольствия нарушать покой миссис Линтон.
— Самые простые случайности мучительно волнуют ее, — сказала я. — Она вся — нервы, и, поверьте мне, ее нельзя подвергать неожиданным потрясениям! Не настаивайте, сэр! Или я вынуждена буду сообщить господину о вашей затее, и он примет меры и оградит свой дом и его обитателей от таких непозволительных вторжений.
— В таком случае я тоже приму меры и запру тебя, голубушка! — вскричал Хитклиф. — Ты не уйдешь с Грозового Перевала до утра. Глупости ты говоришь, будто Кэтрин не выдержит встречи со мной. И вовсе я не желаю поражать ее неожиданностью: ты должна ее подготовить, спросить, можно ли мне прийти. Ты сказала, что она никогда не упоминает моего имени и что его никогда не упоминают при ней. С кем же ей заговорить обо мне, если я — запретная тема в доме? Она считает всех вас шпионами своего мужа. О, я знаю, она среди вас, как в аду! Я угадываю по ее молчанию все, что она перечувствовала. Ты говоришь, она часто мечется, тревожно озирается: разве это признаки спокойствия? Ты толкуешь, что она повредилась умом. Как ей было не повредиться, черт возьми, в ее страшном одиночестве? И этот жалкий, пресный человек ухаживает за ней из «человеколюбия», из «чувства долга»! Из жалости и милосердия! Посадите дуб в цветочном горшке и ждите, что он у вас разрастется, — вот так же Эдгар Линтон может ждать, что она у него не зачахнет на скудной почве его пошлой заботливости! Давай договоримся сразу. Хочешь ли ты остаться здесь — и чтобы я проложил себе дорогу к Кэтрин, несмотря на все сопротивление Линтона с его лакеями? Или ты будешь мне другом, как была до сих пор, и выполнишь то, чего я требую? Решай! Потому что мне не к чему медлить хоть минуту, если ты в упрямой злости стоишь на своем!
И вот, мистер Локвуд, я спорила и пеняла ему и двадцать раз отказывалась наотрез, но в конце концов он вынудил меня уступить. Я взялась доставить от него письмо моей госпоже и обещала, если та согласна, дать ему знать о первой же отлучке Линтона, и он тогда придет и проникнет в дом, как сам сумеет, я на это время уйду и всю остальную прислугу тоже куда-нибудь ушлю. Хорошо это было или дурно? Боюсь, что дурно, хоть и неизбежно. Я думала, что своим потворством предупреждаю новый взрыв; и еще я думала, что, может быть, встреча произведет благотворный кризис в душевной болезни Кэтрин. К тому же я помнила строгий запрет мистера Эдгара являться к нему опять с докладами, и я старалась унять все тревоги совести, повторяя себе вновь и вновь, что если и можно — по суровому суду — усмотреть в моих действиях обман доверия, то я прибегаю к такому обману в последний раз. Все же обратная дорога была для меня тяжелей, чем дорога на Перевал; и пришлось мне преодолеть немало дурных предчувствий, пока я решилась вручить миссис Линтон письмо.
Но Кеннет уже здесь. Я сойду вниз и скажу ему, что вам полегчало. Моя история, как мы тут говорим, тягомотная, — ее хватит с лихвой еще на одно утро.
Тягомотная и мрачная, размышлял я, когда добрая женщина отправилась принимать врача; и не совсем такая, какую избрал бы я для развлечения. Но все равно! Я выжму целебное лекарство из горьких трав миссис Дин; и прежде всего, скажу я себе, — остерегайся очарования, затаившегося в сверкающих глазах Кэтрин Хитклиф. В хорошую я попаду передрягу, если отдам сердце этой молодой особе и дочка окажется вторым изданием своей мамаши!
15
Прошла еще неделя, и я на много дней приблизился к выздоровлению и к весне! Теперь я знаю всю историю моего соседа — в несколько присестов, в часы, урываемые от более важных занятий, ключница довела свою повесть до конца. Буду продолжать собственными ее словами, только более сжато. В общем, она отличная рассказчица, едва ли я мог бы улучшить ее слог.
— Вечером, — рассказывала она, — то есть на исходе того дня, когда я побывала на Грозовом Перевале, — я знала наверное, как если б видела его воочию, что мистер Хитклиф где-то здесь, поблизости, и я остерегалась выходить, потому что его письмо еще лежало у меня в кармане, и не хотела я, чтоб меня опять стращали и мучили. Я решила не отдавать письма, пока мистер Линтон куда-нибудь не уйдет, потому что я не могла угадать наперед, как оно подействует на Кэтрин. Прошло три дня, а оно все еще не попало к ней в руки. Четвертый день пришелся на воскресенье, и, когда все у нас пошли в церковь, я отнесла письмо в комнату больной. Оставался только еще один лакей, который охранял со мною дом, и, пока шла служба, мы обыкновенно держали двери на запоре. Но на этот раз погода была такая теплая и приятная, что я раскрыла их настежь; а чтоб верней исполнить свою задачу, я — зная, кто может прийти, — сказала лакею, что госпоже очень захотелось апельсинов, так пусть он сбегает в деревню и раздобудет хоть несколько штук — заплатим, мол, завтра. Он ушел, и я поднялась наверх.
Миссис Линтон сидела, как всегда, в свободном белом платье, с легкой шалью на плечах в нише раскрытого окна. Ей в начале болезни подстригли ее густые и длинные волосы, и теперь она убирала их в простую прическу с естественными локонами на висках и на шее. Внешний облик ее изменился, как я сказала Хитклифу; но когда она бывала тиха, в изменившихся чертах ее чудилась неземная красота. Огонь в ее глазах сменила мягкая, мечтательная грусть; создавалось впечатление, что они не глядят на окружающее: взор их, казалось, был устремлен всегда вперед — далеко-далеко, вы сказали бы, в нездешний мир. И бледность лица (теперь, когда она поправилась и пополнела, оно уже не казалось изнуренным), и странное его выражение, вызванное умственным расстройством, — все это, хоть и выдавало печальную свою причину, было все-таки трогательно и пробуждало еще больше участия к ней. В моих глазах и, думается, в глазах каждого, кто ее видел, эти признаки неизменно опровергали всякое существенное доказательство выздоровления и налагали на нее печать обреченности.
