Девушка в белом кимоно - Джонс Ана

Хатсу подходит ближе, ее голос звучит ровно и отстраненно.

— Она просто деловая женщина, Наоко. И получает свой доход от таких, как мы, давая нам укромное место, где бы мы могли укрыться от позора и не бесчестили бы свои семьи. А с тех, кто не может оплатить все ее услуги, она берет плату только один раз. За роды и избавление от младенца.

Избавление.

Это слово, как нож, вспарывает мою решимость. Слезы теперь живут своей жизнью. Я же только вытираю нос и всхлипываю.

— Но почему она не относит детей в тот дом, о котором ты говорила? Она же не могла не подумать, что так будет для всех лучше?

Она хмурится.

— Как по-твоему, сколько больных детей они могут принять? И зачем это им? — она поворачивается и продолжает свой путь. — Эти дети никому не нужны. Где они будут жить, когда вырастут? Если они вырастут. При таком количестве этих никому не нужных детей, которые лишь будут прозябать в голоде и без крова или умрут где-то на улицах, Матушка Сато считает, что то, что она делает, — милосердие по отношению к матери и ее ребенку, — она выходит из зарослей на дорожку и снова поворачивается ко мне. — И может быть, она права.

Я выхожу на дорожку вслед за ней.

— Это не может быть милосердием, — больше я не говорю ни слова. Все мои инстинкты требуют, чтобы я немедленно бросилась сквозь заросли и бежала как можно дальше отсюда. Должен же этот забор где-то закончиться.

— Хатсу, у меня есть муж, — говорю я дрожащим голосом и разглаживаю ткань над моей едва обозначившейся выпуклостью живота, убирая прилипшие к нему веточки. — И мой муж поддерживает меня.

У нас есть собственный дом, и мы хотим этого ребенка.

— Так ты не живешь с его семьей? — она хмурится и явно удивлена таким очевидным промахом в том, что я ей говорю.

У меня сбивается дыхание, когда я слышу ее слова. Выйдя замуж, молодая жена переезжает в дом к мужу. В случае с Хаджиме это, конечно, невозможно.

Вдруг ее губы складываются в легкую полуулыбку.

— Так это был не твой муж, да?

Я лишь молча смотрю на нее.

— Пойдем, — говорит она, взмахом руки призывая меня двигаться вперед. — Я должна тебе кое-что показать.

ГЛАВА 26

Япония, 1957

Я молча плетусь за Хатсу к дому, но она идет не ко входу, а вокруг него. Мы идем по узкой заросшей тропинке, которая вьется по зарослям, ведя далеко от дома. Похоже, этот участок земли бесконечен.

В жизни мудрецы сами создают себе рай, в то время как глупцы только и делают, что жалуются на ад, но я считаю, что человек неизбежно проходит через обе ипостаси. Рай — это не какое-то неопределенное место, куда душа человека попадет в будущем, чтобы обрести покой. Рай — это способность обрести счастье там, где человек находится в данный момент времени. И на вратах ада нет замков: боль существует, но она приходит на время.

С каждым шагом заросли вокруг нас становятся гуще, темнее и превращаются в настоящий лес. Ветви больше не смыкаются игриво над нашими головами. Они переплетаются, чтобы не пропустить к нам свет и лишить нас воздуха. Я покрываюсь крохотными бисеринками пота под волосами, даже не видя солнечных лучей. Я устала и хочу домой. Вернее, я хочу вернуться домой к Хаджиме.

— Хатсу, — я останавливаюсь и вытираю тыльной стороной ладони лоб. — Хатсу, подожди.

Она резко разворачивается, держа одной рукой свой семимесячный живот, а другой опираясь на подобранную палку. Позади меня хрустнула ветка. Мы обе оглядываемся назад, на тропинку.

Ничего.

Еще один треск поднимает в воздух стайку соловьев, и те взлетают с недовольными криками.

Хатсу закатывает глаза и вздыхает.

— Джин, я знаю, что ты идешь за нами. Я видела, как ты выходила из дома. Ну же, Джин, Матушка скоро вернется, — и с этими словами она продолжила путь.

Я жду. И действительно, спустя мгновение из-за кустов появляется Джин. Наши взгляды встречаются, и она пожимает плечами.

— Ну же, шевелитесь, — кричит нам Хатсу, которая успела отойти далеко.

И мы пускаемся в путь. У меня появляется холодок вдоль спины. У основания огромного дерева сидит маленькая статуя Дзизо 34. Говорят, что Дзизо был буддийским монахом, известным тем, что при жизни помогал детям, а после смерти стал помогать их душам. Считается, что мидзуко — мертворожденные или недоношенные дети — не могут перейти реку вечности в одиночестве. Обычно статуя Дзизо одета в детские одежды, ярко-красный чепчик и нагрудник в знак своей близости к детям. Но у того, что сейчас сидит под деревом, нет ничего.

Впереди, возле небольшой насыпи, остановилась Хатсу. Она стоит лицом к свету, и ее фигура отбрасывает длинную тень, как будто ее изгоняет свет. Мы с Джин подходим к ней и становимся рядом. Прохладный ветер остужает кожу, и мы смотрим на раскинувшееся в низине перед нами бескрайнее поле, усыпанное большими красными цветами. Оно простирается так далеко, что я не вижу его края. Зрелище оказывается красивым, но обманчивым.

У меня обрывается сердце.

Я прикрываю глаза, чтобы рассмотреть то, что находится прямо передо мной.

Это были не цветы. Это были надгробия, как и то, что я видела под деревом. Каждый «цветок» был статуей Дзизо в детской шапочке.

И их тут были целые сотни.

Статуи из бетона в красных вязаных шапочках и манишках в самых разных позах стояли безо всякого порядка. Некоторые были выставлены аккуратными рядами, другие стояли лицом друг к другу в молчаливом осуждении. Казалось, сама земля раскинулась в родовых муках, исторгая наружу потоки яркой крови, и я смотрела в самое ее нутро.

Печальные глаза Хатсу глянули на Джин, потом на меня.

Вот где они находят покой. Их тела попадают сюда.

Как же их много.

Мы втроем стоим и молча смотрим на бесчисленные крохотные надгробия, остро осознавая, что каждая из нас носит в себе новую жизнь. У Хатсу был седьмой месяц срока, у Джин — девятый, а у меня всего лишь четвертый.

По моему лицу текут горячие злые слезы, дыхание срывается.

— Мой ребенок не окажется здесь, один, без помощи.

— Нет, дети смешанной крови сюда не попадают, — и Хатсу указывает на большой сад из странных маленьких деревьев. Она спускается по насыпи и идет в его направлении, аккуратно обходя маленькие статуи Дзизу, чтобы их не задеть.

Мы идем следом за ней. Я не могу удержаться, чтобы не разглядывать маленькие застывшие лица. Они все разные: у одного пухлые щеки и закрытые в медитации глаза, у другого сердитый вид, у третьего — грустный, у четвертого съехал набок нагрудник от сильных ветров. У некоторых статуй высечено только лицо, и их плечи и головы не прикрывает одежда.

Садик оказывается аллеей, которая хранит свои секреты. Мы идем между деревьями, которых я раньше никогда не видела. Темно-серые шелушащиеся стволы и ветки с вытянутыми листьями. Некоторые из них вытянулись над остальными, но в основном они едва достают мне до макушки.

— Это чужеродные деревья с Запада, и дети, упокоившиеся между ними, тоже чужеродны. Вот где они лежат. Это их рай, — Хатсу останавливается и указывает на свежий земляной холмик. — Здесь лежит ребенок Йоко.

Я все поняла. Я оборачиваюсь, чтобы осмотреться. Здесь повсюду высятся эти холмики. Как же их тут много. И ни одной статуи заступника Дзизо. Этим детям нет уважения и внимания даже после смерти.

Они брошены здесь, одинокие, без имен и опознавательных знаков, забытые всеми, никому не нужные.

Я прижимаю руку к животу, чтобы утешить маленькую душу, поселившуюся там, внутри. Она не проведет ни единого мгновения своего существования одинокой и во тьме. Матушка Сато не обречет душу моего ребенка на вечные муки.

В памяти всплывает крик ребенка Йоко. Но сейчас заменившее его молчание рвет мне сердце на части. Его несчастный дух сейчас взывает о помощи. Слезы ручьями текут из моих глаз, которые увидели слишком много.