Дора Моссанен - Куртизанка
Он уже собрался опустить глаза, когда взгляд его остановился на висящем на самом видном месте портрете, и тот шокировал его. Неужели глаза обманывают его? Неужели его дочь зашла настолько далеко и настолько погрязла в бесчестье, что имела отношения с печально известным Распутиным? Раввин упал на колени перед изображением своей обнаженной дочери в объятиях Распутина.
Симона опустилась на землю рядом с ним, и крытая аллея из вьющихся растений услышала их плач и стенания.
— Мне очень жаль, Grand-pere, дедушка. Простишь ли ты когда-нибудь меня за то, что я сделала? Но ты должен был сам увидеть, какое будущее меня ждет.
Они вдвоем подошли к шезлонгу ротангового дерева мадам Габриэль, сели рядышком и стали смотреть на заросли лаванды с редкими каштановыми деревьями вдали.
Он расправил убранные за уши пейсы. Он, веривший в тикун олам — совершенствование своего мира, — допустил несколько грубых ошибок, которые породили одно лишь чрезмерное и греховное потакание своим слабостям.
— Ma pauvre cherie, бедная моя девочка, такой родственничек, как я, выросший в гетто, способен лишь обратить во врагов всех и вся. Вот почему я хотел, чтобы Эстер не чувствовала себя чужой и посторонней. Но мне и в голову не могло прийти, что она зайдет так далеко. — Он кивнул в сторону галерей, задумчиво накручивая на палец пейс. — Молю тебя, Симона, следи за своим окружением, вдыхай воздух и избегай жадности и похоти во всех проявлениях.
— Знаешь, Grand-pere, именно поэтому я и хотела, чтобы ты увидел все своими глазами.
— Такая похоть отравляет душу. Страсть у супругов очень желательна, но когда ее порождает такой разврат, который мы с тобой увидели здесь, то ее следует избегать любой ценой.
— Да. И поэтому мы должны поговорить с Grand-mere. Убеди ее, что я заслуживаю другого будущего. Я влюбилась, дедуля, в замечательного мужчину, перса. Я собираюсь вместе с ним уехать в Персию.
— Постой, погоди минутку, милая. Перс! Во имя всего святого, как это ты умудрилась познакомиться с персом? Это просто поразительно. Я ожидал совсем другого. Только, пожалуйста, не надо больше плакать. Ты действительно влюбилась, или, может быть, тебе просто любопытно? Что, французов смыло водой в канализационные трубы, раз ты нашла себе перса?
— Какой смысл объяснять что-либо? — парировала она, глядя в его излучающие спокойствие и тепло глаза. — Подобно всем прочим, ты все равно не поймешь.
— Ага! Получается, я ничем не лучше всех остальных? — Он отпустил ее руку, делая вид, что обиделся. — Ну, что же. А что тебе известно об этой отсталой пустыне, которая называется Персией? Что ты знаешь об этом мужчине? Ты на самом деле собираешься бросить свою семью? А ты подумала о последствиях? Ты готова сознательно заточить себя в эту дыру, где кочевники до сих одеваются в овечьи шкуры?
— Да, потому что только там у меня появится шанс жить другой жизнью. В противном случае искушение или влияние Grand-mere превратит меня в дорогую безделушку на руке какого-либо мужчины, a grande horizontale[34], и не более того.
Раввин слушал не только Симону, но и свое сердце, которое отказывалось принять услышанное. Ему было известно о намерениях его дочери сохранить династию, он знал, что Франсуаза не сможет правильно распорядиться таким огромным состоянием, как знал и то, что Симона должна была стать наследницей семейных богатств и бизнеса. Он уставился на свои руки, словно надеялся прочесть в них ответ.
Девушка сжала его руку.
— Как бы то ни было, Grand-pere, дедушка, какое будущее ожидает меня, незаконнорожденную дочь баварского парфюмера, здесь, в Париже?
А раввин Абрамович размышлял над собственными ошибками и неудачами. Он грешил и перед лицом рая небесного, и во время земного своего бытия. Он воспитал дочь, которая, подобно выпущенной из лук стреле, вылетела из его гнезда и приземлилась в самом сердце похоти и разврата. Может быть, конечно, он и не смирился с образом жизни Эстер, но и не осудил его вслух, потому что был трусом и боялся лишиться ее привязанности. Каждое утро и каждый вечер, читая наизусть шему[35], он боролся со своей совестью. Неужели то, что он поощрял Эстер в стремлении начать жить самостоятельно и узнать жизнь такой, какая она есть, подтолкнуло ее к теперешнему занятию? Вернулась бы она домой, если бы он пригрозил отречься от нее? Может быть, ему следовало настоять на своем и бороться до последнего вздоха, до последней капли своей еврейской крови?
Но сейчас, по крайней мере, у него появился шанс искупить свои прошлые грехи. Он постарается убедить дочь, даже если после этого она не пожелает более знаться с ним, даже если ему придется солгать — это будет небольшая цена за то, чтобы Симона сохранила свою душу в чистоте. Он возложил ей руку на голову и прочел молитву-благословение — благословение, которое дедушка дает своей любимой внучке.
— Адонай ве-ишмереха: яэр Адонай панав элейха ви-хунэха[36]. Ступай, дитя мое. Ступай за своей мечтой, куда бы она ни привела тебя, лишь бы только подальше отсюда.
Глава тридцать первая
Париж
Зима 1901 года
Симона покинула Персию через пятнадцать дней после того, как северное сияние возвестило о смерти Кира. В ту ночь, о чем она даже не подозревала, население Тегерана было охвачено ужасом от ранее невиданного явления безумного танца холодных огней и шипения страшных змей в небесах, а все предсказатели и гадалки хором стали предрекать грядущие несчастья.
Евреи шептались между собой, что явление адских огней в небе означает скорые погромы. Правоверные мусульмане причитали, что небесные огни свидетельствуют о том, что неверные объединяются по всему миру и Персидской империи грозит новое вторжение, более ужасное, чем предыдущие нашествия арабов и монголов. Зороастрийцы, уверовавшие в то, что в небесах произошло столкновение сил добра и зла, возрадовались в ожидании неизбежного наступления правления истинного пророка Ахура Мазды.
Для Симоны северное сияние не значило ничего. Но попытки Кира, где бы он сейчас ни находился, предостеречь ее были не напрасны. Она решила уехать из Персии, пока не произошло новое несчастье.
Сначала на пути во Францию ей предстояло путешествие в почтовом дилижансе. После многочисленных остановок, которые частенько делал кучер, чтобы выкурить трубочку с опиумом, Тегеран остался позади, и Симона прибыла в порт Анзали на юго-западном побережье Каспийскою моря. Отсюда в Баку отправлялся русский пароход, на палубе которого яблоку негде было упасть от потных тел и загорелых лиц, беспокойных детишек и спящих в колясках младенцев. Пассажиры чуть ли не все поголовно обгорели под беспощадным солнцем: покрытая волдырями кожа облезала, как старая краска. Пароход резал носом волны, переваливаясь с волны на волну, а по щекам Симоны ручьем текли слезы. Горячие ветры с юга устремлялись к пурпурному горизонту, ее тошнило от качки и выворачивало наизнанку от тоски, которую она старалась утопить в море. Но сделать это ей не удалось. Не желая затягивать без нужды свое путешествие, по прибытии в Баку она сразу же пересела на поезд до Парижа с остановками в Тифлисе, Санкт-Петербурге, Варшаве и Гамбурге. В столицу Франции она прибыла ясным вечером. Небо было таким прозрачным, что до него, казалось, можно было дотянуться рукой.
