Дора Моссанен - Куртизанка
— Альфонс, — начал раввин, поворачиваясь к сидящему рядом дворецкому, — даже спустя столько лет мне трудно смириться с тем, что Эстер превратилась в эту… эту… — Он запнулся, не сумев подобрать слова, способные описать стиль жизни его дочери. Пребывая в некоторой растерянности и осознав, что утешения и сочувствия от Альфонса ему не дождаться, он начал молиться.
Альфонса, который до некоторой степени приучил себя с пониманием и терпением относиться к поведению евреев, все еще передергивало при упоминании имени, данного Габриэль при рождении. Многие годы, проведенные во Франции, а также лояльность и восхищение своей госпожой заставили его усомниться в том, что прикосновение любого еврея было наес, грязным, как о том предупреждал Коран. Он смирился с тем, что любит еврейку, как смирился и с необходимостью отвечать за свои поступки в другом, вероятно, лучшем мире. Поэтому он старался любезно вести себя с раввином и терпел его бесконечные жалобы и стенания.
Раввин, чрезвычайно раздосадованный тем, что ему приходится выказывать расположение мужчине, который был отчасти, если не полностью, повинен в том, что послужило причиной его скорби, с размаху хлопнул Альфонса по спине, словно надеясь пробудить его от страшного кошмара.
— Сын мой, отдаете ли вы себе отчет в том, что я по-прежнему могу отречься от Эстер, если на то будет мое желание?
Альфонс молча смотрел в окно. Он помог Габриэль сплести паутину правдоподобной лжи и даже теперь продолжал хранить в тайне прошлое мадам от ее дочери и внучки. Он настолько свыкся с собственной ложью, что сейчас ему трудно было поверить в то, что этот набожный мужчина рядом с ним действительно был отцом Габриэль, который упорствовал в возрождении прошлого и стремился разрушить настоящее Альфонса.
Раввин помахал письмом от Симоны: там говорилось, что за ним прибудет экипаж, который и доставит его в замок. Она уверяла, что он ей очень нужен, а красные чернила подчеркивали всю важность дела, написать о котором прямо она не решилась, причем конверт был запечатан личной печатью мадам Габриэль.
— К чему такая срочность?
— Не знаю, месье, — отозвался Альфонс. — Леди не поделились со мной своими тревогами.
Раввин взял Альфонса за руку, словно собирался утешить члена своей паствы, причинив дворецкому дополнительные страдания.
— Старина, нам с вами известно об этих женщинах больше, чем мы готовы признать.
* * *Раввин Абрамович обеими руками разгладил бороду, отряхнул с рукавов дорожную пыль и вышел из экипажа. Он поднялся по ступенькам на террасу и, войдя в просторное фойе, двинулся по мраморному полу, который нес отпечаток лицемерия его дочери. В каждой гостиной узор из мрамора был разным — там встречались прямоугольники, похожие на волчок, который Эстер любила запускать на Хануку, мозаичные многогранники, потрясшие его до глубины души, потому что отдаленно напоминали звезду Давида, и веронский мрамор в форме сердечка, вызывавший воспоминания о запрещенной ветчине. Он хмыкнул, подумав, как это глупо — тратить деньги на камни, которым не нашлось другого применения, кроме как прикрыть дарованную Господом плодородную почву, и по которым ступали чванливые людишки, вероятнее всего, ни разу не посмотревшие себе под ноги, чтобы оценить красоту мрамора. Но стоило ему ступить на лестницу, ведущую на второй этаж, как висевшие на стене фотографии «призраков» внесли коррективы в его настроение. Его дочь любила подчеркивать, что даже их умершие предки перебрались в шато Габриэль, дабы насладиться покоем и умиротворением. Впрочем, вздохнул раввин, они ничуть не походили на семейные портреты. Его дочь столь тщательно переписала собственную историю, что единственными, кого можно было узнать на черно-белых фотоснимках, оставались Эстер, Франсуаза, Симона и он сам — более стройный, элегантный, без своей ермолки, а его пейсы сменили коротко подстриженные бачки.
Перепрыгивая через две ступеньки, словно юный джентльмен, спешащий на свидание, а не шестидесятивосьмилетний раввин, он прокричал:
— Симона! Дорогая, где ты? — Его баритон эхом отразился от высоких потолков и привлек внимание любопытных слуг изо всех уголков дома.
Мадам Габриэль выглянула из своего будуара. С трудом узнав в этом жизнерадостном энергичном мужчине своего папашу, она поджала губы и захлопнула дверь. Что задумал ее отец? Не в его манере являться без приглашения и предварительного уведомления. Собственно говоря, он упорно отказывался принимать даже ее приглашения на обед. И почему это он звал Симону, словно намеревался сопровождать ее на бал-маскарад?
При виде экипажа, доставившего дедушку, Симона оставила лошадь в конюшне и побежала к замку. Как незаурядная личность, он неизменно восхищал ее: несмотря на все свои усилия, он по-прежнему оставался раввином. Так и на этот раз, не в силах сдержать восторг, она на цыпочках подкралась к нему сзади, обхватила его руками и крепко обняла.
— Alors! Ну вот, — вскричал он, — ты меня так напугала, что я чуть не умер от неожиданности.
— Симпатичное у тебя пальто. И бабочка шикарная. — Она потрогала медали на лацкане его пиджака. — В каком ты звании? Вступил в армию, дедуля?
— А! Дорогая моя, милая девочка, твой старый дед все еще держит несколько козырных тузов в рукаве. И разве не поэтому ты с такой помпой обратилась ко мне? Красные чернила, а затем еще и Альфонс пожаловал собственной персоной, чтобы привезти меня. Должно быть, у тебя есть на то важные причины. Давай выйдем — посидим на солнышке.
Симона оперлась на его руку, но потянула его вверх по ступеням. Она не осмелилась бы пригласить его в парк, где наяды испускали струи воды из своих промежностей, или на поросший клевером холм с его галереями чувственных перчаток и непристойных портретов, в которых мадам Габриэль выставляла напоказ ужасно интимные вещи. Но не успели они подняться на площадку второго этажа, как ее пронзила ужасная мысль: а что, если он сочтет ее решение оставить родительский кров ради перса таким же неприемлемым, как некогда и подобный поступок его собственной дочери? Он никогда не скрывал своего неприязненного отношения к Альфонсу и его родной стране.
— Хорошо, дедуля, — заявила она, развернулась и повлекла его вниз по ступенькам. — Пойдем на воздух, если тебе хочется.
Они миновали озеро, в котором она с Киром плескалась всего несколько дней назад. Чувствуя себя восхитительно испорченной и безнравственной, она потянула деда к поросшему клевером холму.
Он принялся карабкаться вслед за ней. Подъем давался ему с трудом, но он не намеревался расставаться с личиной моложавого человека, которую он выбрал для себя в этот день.
