Лаура Паркер - Отвергнутая
Эдуардо наблюдал за ней из окна. Он сознательно выбрал для ее спальни комнату в противоположном крыле здания. Так будет спокойнее и ей, и ему. Одно стало ему ясно в результате дневных раздумий. Прежде чем они уедут отсюда, он должен выяснить глубину ее чувств к нему и определить, способна ли она выдержать удар, когда узнает в будущем о нем.
Эдуардо посмотрел на скомканный в руке листок бумаги. Он уже несколько раз перечитывал то, что там написано, поражаясь тому, как Генри Уортон, ничего не подозревая, вонзил смертельный клинок в его сердце.
Дорогая мисс де Ронсар!
Я не могу передать вам всю глубину горя, охватившего меня при известии о вашем скором отъезде. Я очень надеюсь, что вы вернетесь в наш город, к вашим друзьям, и более чем кто-либо буду ждать этого дня.
Что касается вашего вопроса. Я навел справки о банкире Ланкастере. С сожалением должен сообщить вам о том, что он умер в прошлом году после того, как финансовые трудности привели к краху и его и «Манхэттен Метрополитен Секюрити Банк». Если я еще чем-то могу быть вам полезен,
всегда ваш
Генри Уортон.Эдуардо очень тщательно сложил листок и спрятал его обратно в бумажник. Откуда она могла узнать о Ланкастере? И если знает о нем, то что еще она знает?
Он вернулся к окну. Она сидела на краю балюстрады, ее гибкая фигура грациозно изогнулась, когда она обернулась к реке. Освещенная розовым светом заката, она казалась лесной нимфой, отдыхающей на краю своих владений.
«У вас секреты, милая, которые я должен узнать и узнаю, но сперва мы займемся любовными играми».
10
Филадельфия приложила ладонь козырьком к глазам, разглядывая с любопытством лицо мужчины, склонившегося над ней.
— Вы уверены, что это необходимо? Это так противно.
Эдуардо бросил на нее испытующий взгляд.
— Мы с вами уже обсуждали эту проблему вчера за обедом. Саратога будет набита ньюйоркцами, и, хотя вы мало кого встречали раньше, мы не можем допустить, чтобы вас узнали. Поэтому у вас должна быть новая внешность, новая маскировка. Ложитесь, и мы начнем.
— Я уверена, что это не нужно, — пробормотала она, опираясь коленями на одеяло, которое он расстелил на залитой солнцем лужайке, скрытой от дома.
После нескольких вечеров, проведенных во вполне дружеской обстановке, и крепкого сна по ночам она думала провести эти дни в Бельмонте, гуляя вдоль реки и обдумывая свое будущее. Однако ей следовало бы знать, что у Эдуардо Тавареса собственные планы. Бормоча обвинения против тиранов, она легла на спину.
— Что теперь?
— От вас больше ничего не требуется, — заверил он, опускаясь на одно колено рядом с ней. — Доверьтесь моим рукам и позвольте мне сделать то, что должно быть сделано.
Из корзинки, которую он принес с собой, Эдуардо достал женский гребень и, пробуя, провел им по волне ее волос, падающих до талии.
Благодаря тому, что она несколько раз тщательно промывала волосы щелочным мылом и потом протирала их смесью оливкового и касторового масла, ее волосы обрели свой естественный медовый цвет. Ему нравилась пышность этих волос, и его пальцы зарылись в них, наслаждаясь их мягкостью. Грешно было вновь менять их цвет. Но накануне за обедом она заговорила о том, чтобы уехать от него, сказав, что ее доли от продажи бриллиантов хватит на то, чтобы расплатиться с долгами отца, и поэтому она хочет вернуться в Чикаго. Она лгала ему, но он не мог сказать ей об этом, не разоблачив себя, что он знает подлинную сумму этих долгов. Эдуардо подозревал, что это испугает ее еще больше. Он знал подлинную причину, почему Филадельфия хотела уехать от него. Она хотела бежать, потому что ее влекло к нему, и не могла больше скрывать это.
Бедная, испуганная Филадельфия. Какой осторожной она стала в его обществе, боится посмотреть ему в глаза, когда они разговаривают, отказывается принять его руку во время прогулок. Он ничего не говорил ей об этом. Зато он деликатно напомнил ей, что она согласилась помочь ему продать три комплекта драгоценностей, и дело чести выполнить свои обязательства. Ее вынужденное согласие на данный момент устраивало его. Она не знала, что у него нет ни малейшего намерения позволить ей уехать от него, каковы бы ни были у нее на то причины. Филадельфия прикрыла веки, чтобы полуденное солнце не било ей в глаза, но, когда его пальцы углубились в волосы, они раскрылись от удивления.
— Что вы делаете?
— Распутываю ваши запутанные кудри.
Она не знала, что еще он может сделать, но была уверена: что бы он ни делал, за этим скрывается какая-то тайная причина.
— Я прекрасно могу сама расчесать свои волосы.
— И лишу себя такого удовольствия? — тихо спросил он. — О чем только не мечтает мужчина, расчесывая прекрасные женские волосы?
— А вам приходилось расчесывать многим женщинам волосы?
— Тысячам! Я весьма опытная дамская горничная.
Филадельфия напряглась.
— В моих глазах это вас не так уж хорошо рекомендует. Это звучит не по-джентльменски и, как бы вам сказать, вульгарно.
Он остановил свою руку, а она посмотрела на него и увидела морщину, пересекавшую его широкий лоб.
— У страха, который вы испытываете при виде меня, есть какие-то основания? Что я сделал такого, что вы боитесь меня? Акбара вы не боялись с первого дня. Почему же вы, сеньорита, бросаете двусмысленные обвинения в мой адрес при первой же возможности.
«Смотреть на него, лежа навзничь, — невыгодная позиция», — подумала она, испытывая совершенно новые ощущения. Филадельфия знала, что, если он сейчас наклонится и поцелует ее, она не станет возражать. Одна уже мысль о его близости вызывала в ней страстное желание, смущавшее ее.
— Я не знаю, что вы имеете в виду. Поторопитесь и кончайте прежде, чем я поджарюсь на солнце.
Он завел руку за спину и достал маленький японский зонтик, сделанный из бамбука и промасленной бумаги.
— Я постараюсь позаботиться о вашем удобстве. Доверьтесь мне.
Он продолжал расчесывать ее волосы, а она открыла зонтик и держала его так, чтобы он затенял ее лицо. Только после этого она взглянула на него, и его вид отнюдь не успокоил ее. Доверять ему? Она даже сама себе не доверяла, когда он был рядом. И у нее для этого были весьма серьезные причины.
Как она может сказать ему, что ее недоверие рождается потому, что свет и тени бесстыдно играют на его прекрасном лице. Кажется, что его губы окрашены красным вином. Черные брови изгибаются, как у женщины. Запах его одеколона заставляет ее грудь вздыматься. Солнце нагревает его лицо и шею, и она знает, что этот запах, который она вдыхает, идет от его кожи. Филадельфия закрывает глаза, защищаясь от чувственности, которую она ощущает в присутствии Эдуардо Тавареса.
