Ине Лоренс - Ханская дочь. Любовь в неволе
Все это великолепие пугало Сирин, равно как и мысль о том, что она восседает по правую руку от царя. Свои запачканные кровью лохмотья Петр носил как парадное платье. Слева от него сидела Екатерина, сменив крестьянский наряд на белое шелковое платье, обнажавшее ее пышную грудь почти до неприличия. Царю это зрелище, видимо, доставляло удовольствие — ничуть не стесняясь, он нагнулся и сочно чмокнул ее прямо в волнительное декольте.
Среди гостей было немало дворян и офицеров, которых Сирин с интересом разглядывала.
— Ну, начинаем! — крикнул Петр.
В зале появилось множество слуг в одинаковых ливреях. На золотых подносах они вносили все новые и новые блюда, предлагая их сначала царю, затем Екатерине, а сразу после них — Сирин. Она недоверчиво разглядывала незнакомые кушанья, украдкой принюхиваясь к ним и жалея, что Сергея нет рядом, он рассказал бы, в какое блюдо кладут свинину или свиной жир. К сожалению, между ней и Тарловым села Марфа Алексеевна — как мимоходом узнала Сирин, она была дальней родственницей матери царя и наперсницей Екатерины.
По знаку Петра к столу приблизились слуги, которые откупорили стоявшие на столе бутылки и налили гостям водки. Сирин сморщилась и хотела уже отодвинуть бокал, но Марфа Алексеевна успела ее остановить.
— Пей без опаски. Я приказала налить тебе воды, — прошептала она.
Сирин на всякий случай осторожно понюхала налитую жидкость и действительно не почувствовала мерзкого водочного запаха, всегда вызывавшего у нее тошноту.
Царь рывком поднялся и высоко поднял бокал:
— За Россию! За то, чтобы эта война только укрепила наши силы! — провозгласил он.
С шумом встав, гости выпили.
Слуги заторопились снова наполнить бокалы.
Сирин с благодарностью кивнула своей соседке и тут же задала себе вопрос: известно ли царю об их маленьком секрете. По озорному взгляду Екатерины она заключила, что, по меньшей мере, младшая жена Петра причастна к «заговору».
Царь, князь Апраксин и прочие знатные русские мужи не скупились на речи. Дамы подхватывали тосты с тем же восторгом, что и матросы «Святого Никодима», и Ваня с отрядом драгун — их усадили на дальнем конце стола. Татары тоже не отставали в питье, однако сидели молча, разглядывая свежие повязки, у многих на тряпицах уже проступила кровь. Они сражались вовсе не так доблестно, как рассчитывали царь и Тарлов, и двоим из них никогда уже не увидеть родной степи. Смерть Йемека не тронула Сирин — он был трусом, способным при случае на предательство. О другом же она крепко сожалела — это был один из тех двоих, кто в Москве пытался защитить ее и Остапа. Сам Остап, по Ваниным рассказам, сражался весьма храбро: троих шведов он ранил, а одного убил. Мальчик светился от гордости и поднимал бокал при каждом тосте. В первый раз ему действительно дали водки, затем, по приказу Екатерины, наливали только разбавленное вино.
Вскоре воцарилось возбужденное веселье, гости славили удачу царя, которая даже в этой, казалось, безвыходной ситуации позволила ему уйти от шведов.
Сирин же ощущала себя все более жалкой и несчастной, ей хотелось спрятаться где-нибудь и побыть одной — ужас схватки и близкой смерти вновь проснулся в ней. Сирин пришлось облокотиться на стол, чтобы не показать своей слабости.
Марфа Алексеевна снова и снова пыталась втянуть ее в беседу, но Сирин отмалчивалась, опасаясь, что голос, от слабости звучащий чересчур по-женски, выдаст ее.
Мысленно она вновь возвращалась в родные степи. Сирин знала их правила и законы, писаные и неписаные, а потому никогда еще не оказывалась в такой близости от смерти, как в этот день. Если одно племя нападало на другое, победители, как правило, убивали только взрослых мужчин. Женщин и детей они уводили с собой в качестве добычи, мальчиков делали рабами, женщины попадали в шатры знатных воинов и часто становились любимыми и почитаемыми младшими женами. Сирин предпочла бы стать рабыней у себя на родине, только не оставаться в этой далекой стране, где она чувствовала себя как дикая птица, привязанная к жердочке.
С тех пор как Сирин покинула родное селение, она впервые вспомнила своего охотничьего сокола. Когда-то она отыскала его в степи раненого и долго выхаживала. К ее большому удивлению, сокола у нее не отобрали, хотя женщине не позволялось владеть охотничьей птицей. Конечно, Зейна и другие жены ругали девочку, а мужчины постоянно подшучивали над ней — до тех пор, пока она не вернулась с первой добычей. В ту ночь, когда Зейна превратила Сирин в мужчину и перевернула всю ее жизнь, девушка отпустила сокола. Можно было только надеяться, что он вернулся к себе подобным и сумел ужиться с ними. Ей же было в этом отказано, она останется в плену у русского царя и своей тайны, пока смерть в конце концов не освободит ее.
В этот вечер Сирин особенно не хватало человека, с которым можно было бы говорить открыто и на которого можно было бы опереться в этом непонятном, чужом мире. Но игра, затеянная Зейной, обрекала Сирин на полнейшее одиночество, несмотря на огромное количество людей вокруг.
Чтобы разогнать мрачные мысли, девушка начала прислушиваться к разговорам за столом и разглядывать окружающих. Она с интересом наблюдала за царем: Петр выпил уже более чем полбутылки водки, перемежая ее несколькими стаканами темного вина и по меньшей мере двумя кружками пива. Она припомнила, как кружилась у нее голова после одной кружки, и с ужасом задумалась, что творится у него в голове и в желудке. Лицом царь действительно раскраснелся, больше же опьянение никак не проявлялось. Он оживленно беседовал с придворными, голос Петра звучал так же ясно и отчетливо, как обычно. Сибирские же заложники уже после пары стаканов водки начали путаться в словах и хихикать.
Вдруг царь громко крикнул что-то пышно разодетому слуге — от неожиданности Сирин вздрогнула и невольно уставилась на дверь, куда выбежал мужчина. Скоро слуга вернулся, за ним следовал отряд дворцовой стражи, сопровождавший царевича и его духовного отца Игнатьева.
Царь ухмыльнулся:
— Сядь, Алексей, выпей за шведов, которым не удалось сегодня сделать тебя царем.
По знаку Петра слуга поднес царевичу стакан, до краев наполненный водкой.
— Выпей, сын!
Алексей посмотрел на стакан так, словно это был его смертельный враг, взял его дрожащими пальцами и поднял, глянув на отца:
— За твое здоровье и благополучное возвращение с этой прогулки!
Царевич выдавливал из себя каждое слово, чуть не плача от жалости к себе. Скорость, с которой он опустошил стакан, вызвала приглушенные возгласы удивления и одобрения.
