Елена Арсеньева - Любимая муза Карла Брюллова
Толпа обожает наблюдать крушение своих недавних кумиров. Очень многие знакомые отвернулись от Брюллова. Имя его все равно оказалось запятнанным – ведь это какой позор иметь такую жену!..
Развод был получен к концу года в связи с «крайне печальными отношениями между супругами». Об этих «отношениях» судачили многие, и Брюллов вынужден был поспешно покинуть Петербург.
Но – не один.
Фееричная графиня Самойлова вдруг явилась в Петербурге, спасая своего возлюбленного друга из той пучины черной меланхолии, в которую он уже совсем было погрузился.
Формально ее приезд был вызван хлопотами о получении наследства, ибо незадолго ее обожаемый отец (для всего света – дед, открывший ей тайну ее происхождения в прощальном письме), граф Литта, покинул пределы сего мира.
Джулио было семьдесят, однако он все еще считал себя малым хоть куда – да и был таковым. Вино, по отзывам знавших его людей, хлестал, как гусар на бивуаке. Рассказывают, будто накануне смерти Юлий Помпеевич опустошил громадную форму мороженого, рассчитанную на двенадцать порций, восхитился искусством своего повара:
– На этот раз мороженое было просто необыкновенным! – и отправился в мир иной, испытав последнее доступное ему бренное удовольствие.
Все его огромное состояние досталось Юлии.
Итак, она явилась в Петербург, где ее уже успели подзабыть и даже с трудом узнавали. «Она так переменилась, – записал в дневнике Константин Яковлевич Булгаков, петербургский почт-директор и знаменитый мемуарист, – что я бы не узнал ее, встретив на улице: похудела и лицо сделалось итальянским. В разговоре же она имеет итальянскую живость и сама приятна…»
Графиня Самойлова немедленно узнала главную злобу дня: историю с женитьбой и разводом своего бывшего любовника. И сразу Юлией были забыты все прочие дела: она кинулась в мастерскую Брюллова, несомая порывом вновь нахлынувшей любви – этой ее необыкновенной любви, в которой к безудержной женской страстности примешивался оттенок бескорыстной, почти мужской дружбы.
В самом деле, ее дружба приносила мужчинам счастье. Ее любовь…
При мысли об этом у всех в памяти всплывал Сен-При, но все знали, что о нем даже упоминать при Юлии нельзя.
И не упоминали.
Однако Карл Брюллов знал, что и дружба, и любовь Юлии – его счастье.
Они прильнули друг у другу и долго не могли разомкнуть объятий, почти с изумлением осознавая свою небывалую, другим непонятную близость. Наконец смогли вновь взглянуть друг на друга.
Юлия была ослепительна.
Карл был удручен, несчастен… но уже с кистью в руке.
– Жена моя – художество! – усмехнулся Брюллов, избегая объяснений.
Да эти объяснения и не были нужны. Потому что Юлия, эта страстная вакханка, немедленно принялась врачевать уязвленное мужское самолюбие друга самым доступным и самым приятным способом, и делала это так хорошо, что впервые в голосе раздавленного унижением Бришки появились те снисходительные торжествующие нотки, которые были ей так хорошо знакомы по Италии – ну да, помнится, они лежали на алом бархатном покрывале на помосте в его мастерской, сплетаясь телами и мыслями, и Карл свысока поучал Юлию, открывая тайны своего мастерства… Разумеется, мастерства художника, другим тайнам ее учить не нужно было. Она и сама могла кого хочешь научить!
Италия – Франция, середина XIX века
Карл Брюллов тоже начал портрет Юлии, своим любящим, а значит, вещим сердцем предугадав, что больше она в Россию не вернется. Именно поэтому картина получила такое странное название: «Графиня Ю. П. Самойлова, удаляющаяся с бала у персидского посланника с воспитанницей Амацилией Пачини».
Между Юлией и обществом, которое она покидает, Брюллов опустил тяжелую, ярко пылающую преграду занавеса (алого… опять алого!), словно отрезав от нее общество. Она сорвала маску, она предстает во всем откровенном блеске своей красоты, а за ее спиной колышутся смутные очертания маскарадных фигур. К этим невыразительным фигурам вернуться уже не захочется.
Так оно и вышло. В России ее больше ничто не держало. «Санкт-Петербургские ведомости» вскоре известили читателя, что графиня Самойлова покинула столицу, выехав в Европу… навсегда!
Уехала она не одна: увезла с собой «Бришку драгоценного», которого скрутила болезнь – скрутила в самом прямом смысле. Руки сводило судорогой, он не мог повернуть шею: сказалось нервное перенапряжение, да и сквозняки, которые терзали его на лесах под куполом Исаакиевского собора, будут еще долго напоминать о себе.
Солнце Италии, любовь Юлии на какое-то время вернули ему бодрость – но ненадолго.
– Я жил так, чтобы прожить на свете только сорок лет. Вместо сорока я прожил пятьдесят, следовательно, украл у вечности десять лет и не имею права жаловаться на судьбу. Мою жизнь можно уподобить свече, которую жгли с двух концов и посередине держали калеными клещами.
Страсть тоже была пережжена, как и жизнь. Это только говорится, что женщины стареют раньше! Карл Брюллов был старше Юлии всего на шесть лет, но он уже казался рядом с ней стариком, одержимым только своими хворями. Так что в конце концов Юлия пожала своими мраморными плечами – и удалилась с бала этой страсти, подобно тому, как она удалилась с бала у персидского посланника на картине Брюллова.
Он то уезжал на Мадейру, то возвращался в Петербург, то снова отбывал в Италию… Она путешествовала по Европе, надолго не задерживаясь ни в одном из своих великолепных поместий. Девочки выросли и стали ей скучны. Джованнина вышла замуж, а Амацилия с возрастом сделалась угрюмой и все хотела уйти в монастырь.
Они взрослели, а Юлия рядом с ними ощущала, что стареет. Но стареть для нее было невозможно. Нужно было выбирать: или девочки, или молодость, которую еще можно поймать. Само собой, она выбрала молодость!
Теперь ее окружали не девушки, а только юноши, и некоторые из ее любовников и впрямь годились ей в сыновья.
Было очень странно, однако любовников этих она подбирала словно под стать друг другу: все они были не слишком высокого роста, русоволосые, кареглазые, с тонкими чертами лица. Они быстро надоедали, и графиня даже не давала себе труда запомнить их имена. Всех называла одинаково: Эммануил, а на итальянский лад – Эммануэле.
И запрещала ставить в своих комнатах букеты из вошедших в моде двуцветных роз: с белыми и алыми, словно окрашенными кровью лепестками.
Прошло девять лет.
23 июня 1852 года Карл Брюллов, в очередной раз приехавший в Италию для лечения застарелого ревматизма сердца и поселившийся в селении Манциано, в семье своего преданного друга Антонио Титтони, внезапно скончался после тяжелого приступа. Незадолго до этого он написал картину «Ночь над Римом». Закончив ее, с закрытыми глазами ткнул кистью в полотно и велел похоронить его в этом месте. Оказалось, что он указал на кладбище Монте Тестаччо. Там его и погребли – точно в указанном месте.
