Жюльетта Бенцони - Аврора
— Итак, друг мой, довольны ли вы своим путешествием? Все ли прошло так, как вы желали?
Он остановился перед ней и прорычал:
— Охота прошла прекрасно, благодарю!
— Я немного о другом, — не унималась она, хотя теперь говорила тише, чтобы их не услышали. — Я о том, удовлетворены ли вы теми условиями существования, в которые ваш ужасный братец принудил вас поместить нашу дочь в наших собственных владениях?
— На вашем месте, мадам, я не стал бы затрагивать тему, которая, как вам известно, сильно меня злит.
— Это не злость, это угрызения совести. Разница огромна! Ваша совесть не может быть спокойна. Превратиться в тюремщика собственной дочери, чтобы угодить чужому государю...
— Чужому? Вы говорите о моем брате!
— Это еще хуже, ведь вы позволяете ему творить все, что ему заблагорассудится, в ваших же пределах. Нет, любезный мой супруг, вы не заставите меня поверить, что вас устраивает это положение: раз вы в таком скверном настроении, то это значит, что вам не дает покоя совесть.
— Оставьте в покое мою совесть. Да будет вам известно, она меня ничуть не тревожит. А там... там все обстоит превосходно!
— Неужели?
— Представьте себе! А теперь — за стол!
— Еще минуту терпения! Говорите, там все обстоит превосходно? Я в восторге от этого сообщения, но мой восторг будет еще сильнее, если я смогу сама в этом убедиться.
Он ринулся было в распахнутые двумя лакеями двери, за которыми его и толпу придворных ждала вожделенная трапеза, но слова супруги заставили его остановиться и устремить на нее враждебный взгляд.
— Об этом не может быть и речи! Вы идете? Я жду!
— Я не сдвинусь с места, пока не добьюсь от вас согласия. Вам придется со мной поговорить. А посему сделайте мне приятное, отправьте всех этих людей утолять голод где-нибудь еще. Пусть сами решают: либо пост, либо трактир.
— Но этикет требует...
— Не смешите меня своим этикетом! Мы не в Версале, это там царит этикет, потому что там возобладала цивилизованность. А у нас — другое дело. Смиритесь, друг мой, — продолжила она с неожиданной лаской, — неужели вам так неприятно ужинать наедине со мной? — Видя, что он все еще колеблется, она его припугнула: — Решайтесь, иначе я обойдусь без вашего дозволения.
Он неохотно поклонился супруге и повел ее под руку к герцогскому столу, вокруг которого стояли другие столы, обреченные в этот вечер пустовать.
— Я всегда ценила уединение! — призналась Элеонора, разворачивая салфетку и с иронией озирая огромный зал с позолоченной деревянной обшивкой и с росписью на мифологические сюжеты, украшающей потолок. Сейчас они были здесь вдвоем, если не считать гофмейстера и некоторого числа слуг. Георг Вильгельм для храбрости осушил залпом целую кружку пива размером с добрую бутыль. Супруга не стала ему мешать, а только заметила:
— Очень неразумно, опять будете жаловаться на вздутие живота! Вам известно, как я дорожу вашим здоровьем.— Вот как? — проворчал герцог. — Хотелось бы понять, почему.
— Без сомнения, это остатки нежности, которые я к вам питаю, а также забота о моем собственном будущем. Не будь вас, ваш брат с радостью наложил бы лапу на ваши владения. Ведь понятно, что, обрекая нашу единственную дочь на заточение и запрещая ей вторичное замужество, он вычеркивает ее из числа наследников. Одному Богу известно, сколько ей суждено прожить! Потому я и хочу ее повидать.
— А я не хочу!
— Почему? Неужели вы так боитесь моих упреков, когда я увижу, в каких условиях она содержится?
— Ей не на что жаловаться. Почему бы вам не поверить мне на слово?
— Потому что после этого неслыханного приговора она лишилась милости собственного отца. Теперь вся ее надежда — на мать, и вы не вправе лишать ее этой последней надежды! К тому же разве вы и я — не единственные, кому позволено ее навещать? Это при том, что к ней не пускают ее собственных детей!
— Негоже детям знать, что их мать превратилась в потаскуху...
— Потому что полюбила не Свиное рыло, а другого человека? Муж не подарил ей ни капельки счастья, да еще и изменяет ей у всех на глазах со своей толстухой Шуленбург! Мне повезло больше: я никогда не любила никого, кроме вас...
Но, глядя на него сейчас, она гадала, куда подевался красавец-принц, с которым она познакомилась когда-то в далеком Бреде? Тогда о нем грезили все девушки, а курфюрстина София с радостью променяла бы своего Эрнста Августа Ганноверского на этого юношу... Пронзительные серые глаза, которые она так обожала, теперь исчезли под набрякшими веками и налились кровью. Но из осторожности она решила промолчать. Впрочем, намек на драгоценное прошлое все равно достиг своей цели: герцог поставил на стол кружку, которую уже успели снова наполнить до краев пивом, и задумчиво уставился на жену.
— Вы ограничитесь одним посещением? Продолжительностью в час, без намерения пробыть там дольше? Вернетесь вечером того же дня? На это я согласен — но ничего сверх того!
— Вы помните, какая сейчас ужасная погода?
— Раз так, дождитесь весны.
— Нет, я хочу сейчас. Но мне потребуется два дня, так как неизвестно, когда я туда доберусь. С наступлением темноты ворота могут запереть. Должен же там быть постоялый двор. Подскажите, вы только что оттуда, вам лучше знать!
— Есть один, но жуткий и невероятно дорогой. Лучше сэкономить и переночевать в карете.
О, эта жадность! Этот отвратительный изъян натуры, еще сносный в молодости, со временем полностью погубил герцога. Если бы не забота о престиже и, главное, не опасение ударить лицом в гряз ьв сравнении с ганноверской помпезностью, Целльский двор неминуемо прославился бы скудостью.
— Вы очень добры! — бросила она, не скрывая своего недовольства. — Вы забыли о холоде? К тому же мне потребуется сопровождение. Или вы готовы всех нас обречь на пневмонию?
— Что ж, даю вам два дня, но ни часа больше! Когда вы уедете?
— Послезавтра. Естественно, я возьму с собой баронессу Беркхоф. Без нее я как без рук.
— Баронесса так баронесса, только чтобы она в замок ни ногой!
Элеонора сквозь зубы поблагодарила супруга. Как огорчал ее теперь тот, которого она прежде считала олицетворением благородства и доброты! Теперь на уме у него была только тень английской короны, павшая на его брата, и мечты о том, как бы на этом поживиться...
Вот о чем размышляла герцогиня под стук копыт шести подкованных для скользкого льда тяжелых мекленбургских лошадей. Вокруг кареты сгущался утренний туман, грозивший лечь в низине плотным одеялом. Спутница герцогини, уважая ее молчание, делала вид, что дремлет.
