Мария Крестовская - Ранние грозы
Чем больше они расходились с Наташей, чем более чуждыми становились друг другу, тем с большею нежностью думала Марья Сергеевна о будущем ребенке. Чувствуя непрочность любви Вабельского, охлаждение с дочерью, разрыв с мужем и полный распад всей жизни в случае, если Вабельский бросит ее, она инстинктивно искала в этом ребенке новой цели, нового источника счастья и жизни, новой привязанности, без которой не могла обойтись. Порой ей даже казалось, что в этом ребенке воскреснет ее прежняя Наташа, которая осталась где-то в далеком прошлом и по которой она так часто и горько тосковала…
VII
В ночь на 29 марта у Марьи Сергеевны родился сын.
Наташа с каким-то болезненным и тревожным ощущением прислушивалась к страшным крикам, долетавшим до нее из комнаты матери. Силой природного женского инстинкта она не только постигала всю муку этой ужасной боли, но, слыша эти душераздирающие крики, она как бы чувствовала и в себе то страдание, которое должна была испытывать ее мать. Ощущение этой боли делалось порой до того реальным и острым, что она даже хваталась за грудь и крепко прижимала ее, так как ей казалось, что эту боль она чувствует именно в груди, то есть там, где, она думала, ее чувствует и Марья Сергеевна… Но в то же время в душе ее не было жалости к матери. Жалость заглушалась в ней сознанием, что в новом страдании матери виноват все тот же Вабельский, то есть ее враг, которого в эти минуты она ненавидела сильнее, чем когда-нибудь. Еще год тому назад Наташа не сумела бы понять, каким образом этот ребенок мог быть ребенком Вабельского, а не ее отца, за которым ее мать была замужем. Но за этот год она приучилась думать, наблюдать, вглядываться и допытываться до всего; ей пришлось пережить и испытать больше, чем следовало бы в ее возрасте, и врожденный инстинкт женщины развился в ней постепенно, и многое ей стало бессознательно понятно. В силу этого инстинкта она еще задолго до рождения этого ребенка поняла, что он чужой для ее отца, а следовательно, и для нее. Она не находила в себе даже простого участия, и одна мысль, что отец этого ребенка – ее заклятый враг, уже настраивала и ожесточала ее и против самого ребенка. И, думая о нем, она чувствовала почти такую же ненависть, какую чувствовала к его отцу.
Наташа не раздевалась и не ложилась спать всю ночь. Сидя на окне, она машинально смотрела на темную пустую улицу, чутко прислушиваясь к тому, что делалось в соседней комнате. На дворе моросил частый дождик, небо начинало уже бледнеть, и занимался серенький дождливый день, более напоминающий позднюю осень, чем раннюю весну.
Постепенно Наташа привыкла к стонам, доносившимся изредка из спальни. И лишь при каком-нибудь особенно громком крике она вздрагивала и тревожно приподнимала голову, несколько мгновений глядя на запертую дверь испуганными, широко раскрытыми глазами.
К утру ее одолела, наконец, усталость. Все кости ее болели; от неудобной напряженной позы, в которой она просидела на окне всю ночь, у нее затекли ноги и ломило поясницу. Она встала, слегка потянулась и подошла к кровати. Ей страшно хотелось прилечь, во рту у нее неприятно пересохло, а в голове стучала, приливая, кровь; но, боясь заснуть, она не хотела ложиться совсем и, только присев на раскрытую постель, устало опустила на подушки голову. Хотя она даже не вытянула ноги, но ей вдруг показалось необыкновенно удобно и хорошо на этой постели. Она свернулась калачиком, подсунув руку под голову, легла, как любила, бывало, лежать еще маленькою. Ощущение тепла, разлившегося по всему ее телу, вдруг как-то отодвинуло от нее и крики матери, и рождение ребенка, и все, о чем она думала…
В соседней комнате что-то говорили…
Наташа крепко спала на боку в той самой позе «клубочком», в которой заснула. Край одеяла соскользнул с нее и, открыв ее спину, упал на пол, но она не чувствовала ничего, не видела снов и ни разу не повернулась на другой бок. Только лицо ее все разгорелось и пылало ровным ярким румянцем, да на лбу, около корней темных волос, выступили маленькие влажные капельки пота. И она долго бы так проспала, но что-то вдруг стало ей мешать. Какой-то звук… Что-то где-то кричало, и сквозь сон она слышала этот крик; он смутно тревожил ее, как иногда тревожит спящего человека жужжащая вокруг его головы неотвязная муха. Как бы желая заглушить для себя этот мешающий ей крик, Наташа сквозь сон потянула повыше на себя одеяло. Но звук продолжался, постепенно разрушая ее сон; она нетерпеливо тряхнула головой и нехотя повернулась на другой бок, думая, вероятно, прекратить звук этим движением. Он как будто стих, но через мгновение поднялся с новою силой, и ей казалось, что он не только продолжается, но и усиливается, превращаясь в какой-то пронзительный плач, и приближается к ней. Она лениво открыла глаза и нехотя приподняла голову. В первое мгновение она ничего не могла сообразить и с неудовольствием оглядывалась вокруг сердитыми, еще совсем сонными, слегка покрасневшими глазами. И вдруг звук, разбудивший ее, раздался так ясно и близко, что она даже вздрогнула…
С испугом вслушиваясь в этот громкий плач, которым кричат только новорожденные, да еще самые маленькие, грудные дети, Наташа встала с постели, осторожно подошла к двери и молча слушала с тем же выражением как бы испуга и удивления на лице. Наконец, плач стал затихать, затихать и прекратился совсем.
В соседней комнате кто-то ходил, баюкая, по-видимому, ребенка. Наташа ясно слышала то «шши, шши, шш», которым няньки укачивают обыкновенно ребенка.
Потом кто-то, – кажется, акушерка, – громко проговорил:
– Нет, кормить рано… Просто ромашки тепленькой дать…
Наташа тихо вздохнула и, отойдя от двери, села на стул.
Теперь она все прекрасно вспомнила и поняла. Не помнила только одного – когда она заснула и сколько проспала. Было уже совсем светло, дождь перестал, но небо по-прежнему было обложено дождевыми серыми облаками.
Она прекрасно помнила, что не хотела засыпать всю ночь именно потому, что хотела дождаться «этой» минуты. Почему она этого хотела, она не могла объяснить себе. И теперь ей было досадно, что она все-таки проспала и не дождалась. Теперь она менее чем когда-нибудь чувствовала к этому ребенку предубеждение и злое чувство. Скорее, в ней было к нему какое-то любопытство. И мысленно она даже силилась представить себе, какой он. Она никогда не видела еще новорожденных, и этот ребенок пробуждал в ней теперь любопытство женщины, желающей узнать то, чего она еще не знает.
– Он, наверное, будет похож на него… – сказала она себе, и при этой мысли добродушное любопытство вдруг стало затухать в ней и снова сменяться отталкивающим и неприятным чувством.
