Ги Бретон - Загадочные женщины XIX века
Солдат непонимающе смотрел на нее. Она опустила глаза:
— Я подумала, что смогу заменить собой новогодний ужин и немного порадовать замерзшего на посту солдата.
Гвардеец одобрил ее предложение. Через минуту они отмечали наступление Нового года в постели…
Мадам Ригаль была истинной француженкой и пламенной патриоткой. Благодаря ей в новогоднюю ночь 1870 года шестнадцать гвардейцев имели праздничный ужин и стакан вина.
23 января 1871 года генерал Трошю и члены правительства Национальной обороны, торжественно поклявшиеся перед парижанами, что ни за что не капитулируют, были изрядно смущены, узнав, что в столице осталось хлеба не больше, чем на пять дней.
Жюль Фавр, министр иностранных дел, вызвал генерала д'Эриссон и дрожащим голосом сказал:
— Генерал, мы в отчаянии… Все пропало… Мы ошиблись… У нас нет больше хлеба… Нужно начать переговоры с Бисмарком… Завтра на рассвете вы передадите эту депешу немцам. Я прошу у канцлера аудиенции. Но, умоляю вас, никому ни слова об этом…
Он вздохнул и продолжил прерывающимся голосом:
— Одному Богу известно, что нас ждет, если мы будем вынуждены открыть правду парижанам…
В слишком длинном рединготе, ворот которого был усыпан перхотью, он выглядел жалко. Волосы его были всклокочены, голова слегка тряслась.
— Никому ни слова!
Генерал д'Эриссон вышел, оставив министра, облик которого будет служить образцом для нескольких поколений политиков Третьей республики, одного.
На следующий день он передал депешу Бисмарку, который разрешил месье Фавру пересечь прусские форпосты и прибыть в Версаль.
— Нельзя терять ни минуты, — сказал министр иностранных дел.
Они пересекли Булонский лес, вышли к Сене, отыскали старую, дырявую, как решето, лодку и сели в нее. Генерал д'Эриссон греб, а месье Фавр, в рединготе, с министерским портфелем под мышкой, вычерпывал воду старой железной кастрюлей.
На правом берегу реки французских парламентариев ждали прусские офицеры. Месье Фавр был отвезен в Версаль. Бисмарк первой же фразой привел его в замешательство:
— О, господин министр, вы сильно сдали со времен нашей встречи в Ферьере!
На глаза месье Фавра навернулись слезы.
— Я столько пережил, — вздохнул он.
Бисмарк понимающе кивнул и внезапно перешел в наступление:
— Вы пришли слишком поздно, месье Фавр… а вступил в переговоры с посланцем Наполеона.
Министр побледнел.
— Что?
Бисмарк нахмурился.
— А почему я должен иметь дело с вами? Подписывая конвенцию с представителем вашей Республики, я как бы признаю законность новой власти. Стоит ли это делать? Ведь по сути вы всего лишь банда бунтовщиков. Ваш император, вернувшись, имеет полное право расстрелять вас как предателей и мятежников.
Жюль Фавр не ожидал такого оборота разговора.
— Но, если он вернется, начнется гражданская война! Анархия! — вскричал он в
отчаянии.
— Вы в этом уверены? И потом, какое дело нам, немцам, до вашей гражданской войны?
Фавр с вытянувшимся лицом поднялся и произнес:
— А вы не боитесь, месье, ожесточенного сопротивления с нашей стороны?
Канцлер стукнул кулаком по столу:
— А! Что вы там говорите о сопротивлении! Неужели вы им гордитесь? Уверяю вас, что, если бы месье Трошю был немецким генералом, я приказал бы расстрелять его. Никто не имеет права, слышите! Ни с человеческой, ни с божественной точки зрения никто не имеет права ради мелкого тщеславия обрекать на муки голода более чем двухмиллионный город. Вы окружены со всех сторон. Если мы в течение двух дней не освободим перекрытые дороги, то в Париже от голода ежедневно будет умирать около семи тысяч человек. Так что не говорите мне о вашем сопротивлении, оно просто-напросто преступно!
Министр иностранных дел, сконфуженный, поспешил сменить тему разговора.
На следующий день атмосфера немного разрядилась. Бисмарк пригласил французов на завтрак. Месье Фавр, совершенно поникший, то и дело принимался плакать и вытирал глаза салфеткой, а генерал д'Эриссон развлекался, отпуская шпильки в адрес пруссаков.
Один из них, скроив жалостливую мину, заговорил о нехватке продовольствия в Париже. Генерал прервал его, сказав доверительным тоном:
— Мы не так уж страдаем от голода… Все как-то выкручиваются… Приведу вам один пример: в начале осады патруль, обходивший город, состоял из трех человек. А сейчас вполне хватает двоих.
Помолчав, он добавил, понизив голос:
— Так вот… говорят, что каждый третий был съеден товарищами!
Прусские офицеры недоуменно переглянулись.
26 января, в полночь, немцы перестали бомбить город. 27-го правительство оповестило население о начале переговоров, 28-го в Версале Жюль Фавр и Бисмарк подписали договор о перемирии.
Парижане устремились за город в поисках чего-нибудь съестного. Вечером они возвращались с добычей: курицей, кроликом, уткой, круглыми буханками хлеба, маслом и колбасой. Теперь можно было ласкать собак без всякой задней мысли.
17 февраля Тьер был избран главой исполнительной власти, а 26-го был ратифицирован предварительный мирный договор.
Все верили, что несчастьям пришел конец. 1 марта прусская армия вошла в город. Все ставни были закрыты, улицы оставались пустынными, и никто не обратил внимание на нескольких мятежников, захвативших пушки, якобы для того, чтобы они не достались врагу.
Единственной заботой парижан, которых осада, длившаяся четыре с половиной месяца, отрезала от провинций, было, как писал Жан де Фове, «возродить те связи, которые, налетев ястребом, оборвала Пруссия».
Мир соединил разлученных влюбленных, помолвленных, супругов…
Пьер Виве в «Воспоминаниях осажденного парижанина» описывает одну из таких встреч:
«Сегодня утром (7 марта). В доме событие. Месье Бушар, муж нашей соседки, вернулся из Лиможа, где он пробыл целых пять месяцев. Увидев его, мадам Бушар потеряла сознание от радости. Правда, Марго, известная своим ехидством, утверждает, что она впала в бесчувственное состояние от страха. Она утверждает, наша соседка опутана „осадной связью“. Мне об этом ничего не известно. Но, конечно, подобные связи помогли многим парижанкам не умереть от холода в ледяной постели. Но, в конце концов, каждый выживает, как может.
8 марта. Какая ночь! Наши соседи праздновали свою встречу. Мадам Бушар были оказаны такие почести! Не знаю, права ли Марго в своих подозрениях, но я уверен, что уж месье Бушар совершенно чист перед супругой. В противном случае следует признать, что именно таких людей не хватало бедняге Трошю, чтобы снять блокаду. Ну и энергия! Мы насчитали, даже не пытаясь особенно прислушиваться, восемь восхитительных залпов. Это я понимаю! Марго с укором смотрела на меня. Я сказал ей, что в Лиможе все это время питались не крысами…»
