Алексей Пазухин - КУПЛЕННАЯ НЕВѢСТА (дореволюционная орфоргафия)
Сидя передъ большимъ зеркаломъ, въ бѣломъ кружевномъ пеньюарѣ, Катерина Андреевна любовалась собою и смотрѣла, какъ Наташа собирала ей волосы подъ гребень, расчесывая и помадя ихъ. Порою глаза барыни и горничной встрѣчались въ зеркалѣ, и тогда Наташа вспыхивала чуть замѣтнымъ румянцемъ и потуплялась, а Катерина Андреевна складывала губы въ улыбку и щурила глаза. Ей нравилось дразнить укрощенную фаворитку барина и она часто съ особеннымъ наслажденіемъ мучила Наташу, щеголяя своею красотой, обращая на нее вниманіе горничной.
— Посмотри, какіе у меня длинные волосы, Наталья, — говорила Катерина Андреевна, взмахнувъ головой и разсыпая до самаго пола роскошныя кудри свои.
— Да-съ, — глухо отвѣчала Наташа.
— У тебя тоже длинные и хорошіе, но свѣтлые, точно рыжіе. Тѣло вотъ у тебя очень бѣлое, ты, должно быть, „зарей“ умываешься. Правда?
— Нѣтъ, не умываюсь.
— Очень многія въ деревнѣ и среди простыхъ „зарей“ моются. Это трава такая есть — заря. Знаешь?
— Знаю-съ!
— А говоришь, что не моешься! Ха, ха, ха... Я ужъ вижу, что ты кокетка. Надѣваешь ты когда нибудь свой сарафанъ?
— Никакъ нѣтъ-съ. Теперь ужъ прошло время его надѣвать, не зачѣмъ.
— Почему же? Вотъ я какъ нибудь прикажу тебѣ надѣть и спѣть заставлю.
— Не пою ужъ я, голоса нѣтъ.
— Запоешь! Я попрошу тебя хорошенько, на колѣни передъ тобой встану. Споешь, если встану?
Наташа молчала.
— Глафира, — обращалась тогда Катерина Андреевна къ своей наперсницѣ, — Наталья Семеновна не отвѣчаютъ мнѣ, капризничаютъ, глаза страшные дѣлаютъ!
— Избаловали вы ее, матушка барыня, красавица наша, — отвѣчала Глафира. — Волю дали.
— А я могу и отнять. Какъ вы думаете, Наталья Семеновна, могу я отнять у васъ волю? Вы смотрите у меня, я не люблю, когда мои дѣвки очень носъ подымаютъ!..
Наташа закусывала до крови губы и съ трудомъ сдерживала рыданія. Если она начинала порывисто дѣлать свое дѣло, разбивала что нибудь или дергала волосы барыни, то Катерина Андреевна вспыхивала и кричала на нее, грозя наказаніемъ. Наташа блѣднѣла и молча выслушивала барыню.
— Уберите вы эту змѣю, матушка барыня, — часто говаривала Глафира. — Согрѣли вы ее, подлую, на грудочкѣ своей, а она васъ ужалитъ, охъ, ужалитъ она васъ когда-нибудь!..
— Она то?
Катерина Андреевна презрительно смѣялась.
— Я ее, Глафирушка, ножкой раздавлю... Вѣрно, что она змѣя, но у нея жало вырвано, и она только шипитъ да извивается. Я ее совсѣмъ ручной сдѣлаю, она у меня такая же овца будетъ, какъ Дашка. Тоже вѣдь любимица барская была, на одной линіи стояли и обѣ мечтали барынями быть. Я ихъ, Глафирушка, шелковыми сдѣлаю.
Сегодня Катерина Андреевна не шутила съ Наташей и не кричала на нее, дѣлая туалетъ. Она въ раздумьи смотрѣлась въ зеркало, соображая что то.
— Наталья! — окликнула вдругъ она свою горничную-соперницу, — ты знаешь ту дѣвку, Надежду, которую у Павла Борисовича купецъ для себя въ невѣсты выкупилъ?
— Видѣла разъ, какъ ее къ барину приводили.
— А, это тогда, какъ она убѣжала то потомъ?
— Такъ точно-съ.
— Ну, это не та. У покойной тетки Павла Борисовича, отъ которой ему перешла Надежда, ты не бывала на дворнѣ?
— Никакъ нѣтъ-съ.
Катерина Андреевна кончила прическу и выслала дѣвушекъ, усѣвшись въ ванну.
— Глафира, — обратилась она къ своей любимицѣ, нѣжась въ теплой, душистой водѣ, — скажи сегодня же управляющему, чтобы онъ чѣмъ свѣтъ послалъ нарочнаго въ Москву съ приказаніемъ немедленно пріѣхать сюда управителю и довѣренному барина Шушерину, да пусть нарочный привезетъ съ собой приказнаго, который бариновы бумаги тамъ пишетъ. Сейчасъ же скажи и чтобъ утромъ было исполнено.
— Слушаю-съ, матушка барыня. Отъ имени Павла Борисовича приказать?
— Отъ моего имени.
— А если управляющій то безъ барскаго приказа не пошлетъ?
— Дура! Какая ты у меня дура, Глафира! Ты скажи ужъ только, а тамъ не твое дѣло. Если на разсвѣтѣ нарочный не выѣдетъ, сказать мнѣ.
— Слушаю-съ.
Катерина Андреевна знала, что друзья, каковыми были Павелъ Борисовичъ и Черемисовъ, будутъ говорить очень много и, конечно, объ очень интересныхъ вещахъ, а потому, отпустивъ ихъ послѣ обѣда курить и кейфовать, неслышно поднялась наверхъ, до комнаты Черемисова, и выслушала все, что они говорили. Чувствуя признательность къ Черемисову, она рѣшила услужить ему во что бы то ни стало и сюрпризомъ показать здѣсь въ „Лаврикахъ“ ту дѣвушку, которая произвела на него такое впечатлѣніе. Хорошо понявъ, что купленную обманомъ дѣвушку можно отобрать у купца, Катерина Андреевна рѣшила сдѣлать это, но безъ согласія Павла Борисовича пока не смѣла и, отдавъ приказаніе послать за Шушеринымъ, отправилась выпросить на это согласіе Павла Борисовича, получить каковое надѣялась вполнѣ.
XVIII.
Катерина Андреевна безъ всякаго труда уговорила Павла Борисовича начать противъ Латухина, обманомъ купившаго у него крѣпостную дѣвку, дѣло.
— Нельзя позволить, дорогой мой, чтобы тебя такъ нагло одурачили, — говорила Катерина Андреевна. — Вѣдь послѣ эти хамы надъ тобой же смѣяться будутъ. Наконецъ, Черемисовъ такъ много сдѣлалъ для тебя, что стыдно не отблагодарить его, а чѣмъ же его лучше отблагодарить, какъ не тѣмъ, что подарить ему дѣвушку, очень ему полюбившуюся? Она, конечно, очень скоро забудетъ своего купчика и будетъ счастлива съ Черемисовымъ. Жениться онъ, конечно, не женится на ней, но устроитъ ее отлично.
Павелъ Борисовичъ хотѣлъ и Черемисову угодить да и досадно было ему, что Латухинъ и Шушеринъ такъ ловко его обманули. Онъ согласился съ доводами Катерины Андреевны и одобрилъ ея распоряженіе о вызовѣ Шушерина.
Черемисову рѣшили пока ничего не говорить.
Посланный въ Москву вернулся и привезъ съ собою ходатая по дѣламъ, отставнаго чиновника земскаго суда Акима Дементьевича Барашкина, а про Шушерина сообщилъ, что онъ очень боленъ.
Хитрый управитель догадался, зачѣмъ его вызываютъ, страшно струсилъ и, притворившись больнымъ, принялся обдумывать планъ защиты.
Пріѣхавшій ходатай былъ немедленно позванъ къ Павлу Борисовичу. Тутъ же ожидала его и Катерина Андреевна, желающая „набраться ума-разума“, какъ она объяснила Павлу Борисовичу.
Барашкинъ былъ мужчина лѣтъ сорока пяти, маленькій, худощавый человѣчекъ, съ совершенно лысымъ черепомъ, на которомъ только сзади торчали косички рыжеватыхъ волосъ, плохо выбритый, дурно одѣтый, съ манерами и пріемами попавшейся въ западню лисицы. Онъ былъ замѣчательный законникъ, крючкотворъ и славился умѣньемъ составлять дѣловыя бумаги, но былъ всегда нищъ и убогъ, ибо пилъ мертвую, за что его и со службы прогнали.
