Алексей Пазухин - КУПЛЕННАЯ НЕВѢСТА (дореволюционная орфоргафия)
Не то было съ Наташей.
XVII.
Хозяева встрѣтили Черемисова въ большомъ двухсвѣтномъ залѣ, — лакей успѣлъ таки забѣжать впередъ и доложить о немъ и барину, и Катеринѣ Андреевнѣ.
— Черемисовъ, голубчикъ, какъ я радъ тебя видѣть! — воскликнулъ Павелъ Борисовичъ и горячо обнялъ пріятеля.
Разцѣловавъ хозяина трижды, Черемисовъ подошелъ къ ручкѣ Катерины Андреевны.
— Здравствуйте, Аркадій Николаевичъ, — радушно привѣтствовала его красавица. — Я тоже рада васъ видѣть.
— Вы простили мнѣ все? — спросилъ Черемисовъ.
Катерина Андреевна глубоко вздохнула и потупила глаза.
— Стараюсь. Вы были причиною гибели моего бѣднаго мужа, моего добраго Луки Осиповича, но вѣдь вы только защищали свою честь. Да, я простила вамъ все. Вы помогли найти мнѣ мое теперешнее счастіе.
Катерина Андреевна улыбнулась, взглянула на Скосырева и прижалась къ нему, обвивъ его руку своими бѣлыми, какъ изъ слоновой кости выточенными руками, которыя были видны изъ-подъ широкихъ разрѣзныхъ рукавовъ капота до плечъ.
Черемисовъ нашелъ, что Катерина Андреевна очень похорошѣла, и это была правда. Она точно разцвѣла еще пышнѣе, какъ разцвѣтаетъ роза, перенесенная въ самую благопріятную для нея атмосферу теплицы. Выигрывала Катерина Андреевна и отъ наряднаго туалета, сдѣланнаго лучшею портнихой, и отъ обстановки. Извѣстно, что красавицы всегда выигрываютъ отъ обстановки, какъ картина отъ рамы.
Гостя увели въ столовую, куда подали чай и кофе и завтракъ. Все было изящно, на всемъ лежалъ отпечатокъ руки женщины и женскаго вкуса. Черемисовъ не узналъ даже лакеевъ, которые были все тѣ же, но всѣ преобразились не только по костюмамъ, но и во всемъ. Было немножко монотонно и черезъ-чуръ ужъ чинно, но за то и самый взыскательный человѣкъ не могъ бы найти недостатковъ въ прислугѣ, въ обстановкѣ, въ сервизахъ, въ качествѣ поданнаго на столъ.
Черемисовъ въ тайнѣ жалѣлъ прежняго Скосыревскаго житья, когда столъ ломился отъ бутылокъ съ винами, отъ тяжелыхъ пуншевыхъ чашъ, когда служили бравые ребята въ чекменяхъ и хорошенькія служанки во всевозможныхъ костюмахъ, а около стола пѣлъ, заливаясь, хоръ красавицъ, но теперь за то была очаровательная хозяйка, изящная дама, а Черемисовъ любилъ не только попойки, но и общество дамъ. Онъ пилъ не много, надѣясь потомъ со Скосыревымъ наверстать потерянное, и весело болталъ, разсказывалъ о московскихъ новостяхъ, о своихъ планахъ.
— Коня и сабли не жалѣешь? — спросилъ Скосыревъ.
Черемисовъ вздохнулъ.
— Жаль, конечно, да что же дѣлать? Если будетъ война, такъ пойду опять, а если нѣтъ, такъ женюсь, уѣду въ деревню и заживу помѣщикомъ, буду по полямъ съ борзыми рыскать, на ярмаркахъ въ карты играть и жидовъ бить.
— А жениться вы не прочь? — спросила Катерина Андреевна. — Если хотите, я вамъ невѣсту найду, у насъ есть премиленькія сосѣдки.
— Благодарю васъ, но я уже влюбленъ.
— Да?
— По горло!
— Въ кого же это?
— О, если-бъ вы знали, въ кого!
— А что? Развѣ это моя знакомая?
— Нѣтъ-съ, не то... Я не скажу, это тайна.
— Даже тайна?
— Да.
— Ого, это интересно! Я женщина, мосье Черемисовъ, и любопытна, какъ всѣ женщины, а потому вы напрасно сказали мнѣ про тайну: я ее выпытаю отъ васъ.
Черемисовъ ничего не отвѣтилъ и покрутилъ усы. Образъ чудной дѣвушки всталъ передъ нимъ, какъ живой, и гусаръ почувствовалъ такую страсть къ этой дѣвушкѣ, что забылъ все на свѣтѣ. Глубоко задумавшись, онъ молча просидѣлъ минутъ пять, не замѣчая, что хозяева съ улыбкой переглядывались, а Катерина Андреевна насмѣшливо взглядывала на него.
— Вы, должно быть, очень влюблены, Аркадій Николаевичъ, — спросила она.
Черемисовъ очнулся.
— Очень, Катерина Андреевна!
— И безнадежно?
— Почти. Моя красавица принадлежитъ другому.
— Она замужемъ?
— Она невѣста.
— Такъ отбей ее у жениха, — сказалъ Скосыревъ. — Ты любилъ когда то скачки съ препятствіями.
— На этомъ препятствіи, пожалуй, голову сломишь. Э, будетъ объ этомъ! Я пріѣхалъ къ вамъ развлечься, и вы ужъ постарайтесь меня утѣшить.
— Это нашъ долгъ, — отвѣтила Катерина Андреевна. — Я васъ повезу къ нѣкоторымъ изъ сосѣдей, и вы найдете тамъ, въ кого влюбиться со взаимностью.
Послѣ очень поздняго обѣда Черемисовъ лежалъ на кровати въ отведенной ему комнатѣ и курилъ трубку, прихлебывая старое венгерское. Скосыревъ тоже прилегъ на диванъ и курилъ сигару.
— Я очень счастливъ, мой милый другъ, — говорилъ онъ, — и глубоко признателенъ тебѣ: ты вѣдь способствовалъ этому счастію, не щадя себя. Я твой вѣчный должникъ и слуга. Катерина Андреевна чудная женщина, она очаровательна, прелестна! Да, я очень счастливъ, Аркадій, и даже не замѣчаю тѣхъ цѣпей, которыя на меня наложила моя Катенька.
— А наложила таки цѣпи?
— Да. О, она съ характеромъ и даромъ своей любви она не отдаетъ, она знаетъ себѣ цѣну! Она потребовала отъ меня не то чтобы жертвъ, а нѣкоторыхъ лишеній. Напримѣръ, она не любитъ, когда я много пью, вывела изъ употребленія много такого, къ чему я привыкъ, подтянула домъ, завела во всемъ порядки, вывела моихъ бѣдныхъ шутовъ и приживальщиковъ, уничтожила хоръ. Ну, ревнива она, о, какъ ревнива, бѣда! Боже сохрани хоть слегка поухаживать за кѣмъ нибудь, о шалости же, объ интрижкѣ и не думай!
— Однако, вокругъ тебя множество хорошенькихъ горничныхъ, а ревнивыя дамы обыкновенно окружаютъ себя рожами.
— Нѣтъ, Катенька любитъ хорошенькихъ, но поставила ихъ такъ, что всѣ онѣ духа ея боятся и какъ монашенки всѣ. Она, братъ, вонъ какая у меня, — великосвѣтская дама по манерамъ, нигдѣ въ грязь лицомъ не ударитъ, а въ то же время вотъ какъ всю челядь мою держитъ!
Скосыревъ сжалъ кулаки.
— Ее боятся всѣ, какъ огня, а ея бархатныя ручки умѣютъ давать наичувствительныя пощечины и превосходно держатъ пучекъ розогъ. Она дама въ гостинной и хозяйка у себя.
— Тебѣ не скучно безъ стариннаго то? — спросилъ Черемисовъ. — Не манитъ этакъ кутнуть по старому, окружить себя женщинами?
— Никогда! Да вѣдь это же блаженство быть съ Катею, вѣдь это земной рай!
— Ну, и слава Богу, если такъ, живи себѣ, только очень то замундштучивать[17] себя не давай, а то, братъ, эти барыни любятъ нашего брата на корду[18] взять и засѣдлать полнымъ вьюкомъ. Смотри, какъ бы бархатныя то ручки и на тебя когти не выпустили.
— Ну, ты знаешь, что я неспособенъ быть „колпакомъ“, и меня не легко подъ башмачекъ запрятать! — сказалъ Скосыревъ и нѣсколько тревожно посмотрѣлъ на дверь, за которой какъ будто засмѣялся кто то.
