Вирджиния Браун - Посланец небес
— Ты действительно прячешься от правды, — грубо проворчал он, выпуская ее руки.
Он с огорчением посмотрел на свои испачканные одеяла, но ничего не сказал, а только притянул ее к себе.
— О той ночи, Ганна, ты должна понять, что в наших отношениях ничего не изменилось.
— О, да, — в отчаянии сказала она, борясь с оцепенением в животе. — Я никогда ни о чем подобном не мечтала! Кроме того, для тебя это был лишь моментик. Я поняла это и не жду от тебя ни подарков, ни роз, ни шампанского, ни гимнов в мою честь.
— Ганна… — раздраженно сказал он.
— Не бойтесь, мистер Браттон! Я ничего не жду от вас! Я знаю, что больше всего вы боитесь, если кто-нибудь по своей наивности станет надеяться на ваше достойное поведение и чувство ответственности…
— Ганна, — грубо оборвал он, — я не это имею в виду. Я только хотел… а, черт! Да я бы лучше сквозь землю провалился, чем рискнул обидеть тебя.
— Ну-ну, а ваше заявление, что это было вашей мимолетной прихотью, капризом, не ранит меня? — вся дрожа от обиды, спросила она. — Спасибо!
— Нет, Ганна, это не так, — сказал он, теряя терпение. — Ты прекрасно знаешь, что я имел в виду.
— О, да, конечно, знаю! Я была ничем иным, как мягким приступом лихорадки или легкой горячки. Теперь вы выздоровели, жизнь пойдет своим чередом, правильно?
— Нет, совсем все не так! Я только не хочу, чтобы ты ожидала от меня белой изгороди вокруг аккуратного, чистенького домика, и все.
— Ой, пожалуйста! Будьте так любезны, ссудите мне хоть чуточку ума, мистер Браттон!
Она с трудом сдерживала рыдания. Ей наконец удалось вырваться от него. Ее глаза блестели от невыплаканных слез, но голос был твердым, а лицо спокойным.
— Пожалуйста! Неужели я выгляжу такой мелкой, такой дешевкой? Э, нет, я хочу нитки жемчуга и бриллиантовые ожерелья, водопад украшений и красивую одежду… я питаю отвращение к заборам и никогда не тянулась к аккуратненьким, уютным домикам. Вам теперь очевидно, до какой степени я материалистка, мистер Браттон!
Ее голос сорвался. Ее глаза наполнились слезами. Ее плечи затряслись. Она зарыдала.
— Вы совсем недавно дали мне понять с большой очевидностью, что не намерены менять свой образ жизни. И я никогда не ожидала от вас, что вы это сделаете ради меня. Вот как раз об этом… об этом я не подумала! Я забыла о себе, моем отце и… и о Боге.
— О, ради Бога! — взорвался Крид с раздражением. — Ты никого не забыла, Ганна! Не надо винить себя в этом глупом недоразумении! Это самый настоящий человеческий инстинкт хотеть…
— Глупом недоразумении! Глупом? Ты, жалкий одиночка, — ровным голосом сказала Ганна, подолом платья вытирая слезы.
Из-под приподнятой юбки выглядывало обнаженное бедро. Это привлекло внимание Крида, и она была вынуждена прикрыть его. Она натянула юбку и обернула ею ноги.
— Как ты с такой легкостью можешь говорить о том, что случилось? Ты что, разъезжаешь по стране, срываешь девственные цветочки и едешь дальше?
— Срываю цветочки? Неужели я похож на садовника, — сказал он, угрюмо глядя на нее.
— Извини. Для человека нет ничего банальнее, чем он сам, уверяю тебя!
Крид сжал губы.
— Подожди, все что я хотел сказать тебе, — это то, что ничего не изменилось между нами. Я никогда больше пальцем к тебе не прикоснусь, если ты сама не захочешь этого.
— Спасибо Господу за маленькое одолжение, — снисходительно бросила Ганна. — Благодарю тебя за выдержку и деликатность. Где же она была прошлой ночью?
Крид не ответил. Он просто посмотрел на нее, и в глубине своей измученной и израненной души Ганне стало стыдно. Она выговаривала ему за отсутствие выдержки в себе самой. Снова несправедливость — белые и черные тона вместо серого. Впервые она поняла, что означало самобичевание в древности, когда люди, мучимые осознанием своего греха, надевали на себя власяницу, каждый момент напоминавшую им о нем. Это была своего рода епитимья, но более жесткая, это была кара. Даже если живущие рядом с ними не знали об их грехах, они все равно не могли скрыться от Бога.
Она догадывалась, что Крид Браттон был очень хорошо знаком с власяницей и карой Божией: он тащил на себе отметину раскаяния. Но ничего этого не было заметно ни в его тяжелом взгляде, ни в резких чертах его лица.
Вскочив на ноги и толкнув Ганну обратно на одеяла, он, стоя над ней и глядя на нее в упор, произнес мягким голосом:
— Черт тебя возьми! Неужели все должно быть так четко определено? Неужели вам не знакома умеренность, мисс Макгайр? — Он поднял свою портупею, надел ее и большими шагами ушел прочь.
Не высказанное им пронзило намного острее, чем эти несколько слов. Ганне стало стыдно. Она должна была сказать, должна была признаться, что была не права, но не сделала этого.
Вдруг Ганна заметила, что Джессика смотрит на нее. Девочка сидела, наблюдая за Ганной с большим вниманием.
— А почему вы спорите? — спросила она в своей обычной манере.
После некоторой растерянности Ганна ответила:
— У нас с мистером Браттоном часто бывают разногласия, Джессика. В этом нет ничего странного. Почему бы тебе не помочь мне помыть эти тарелки, а после давай разбудим остальных.
Выздоровление Ребекки затянулось еще на два дня — два дня мрачной, угрюмой тишины и безмолвия, за исключением колких замечаний в адрес друг друга. Она неохотно приняла предложенные им брюки, чувствуя себя в них очень неуютно, ей пришлось надеть и его мокасины, так как один свой ботинок она потеряла, как она теперь стала называть, «той ночью».
— Как пленница, — пробормотала она.
Услышав ее замечание, Крид заметил, что она больше похожа на сердитого маленького мальчика.
Уязвленная таким сравнением, Ганна не замечала его до конца дня. Конечно, «в ту ночь» ему совершенно не казалось, что она похожа на мальчика. Нет, тогда он был уверен в ее женском начале.
Крид, остро чувствующий ее женское начало и сейчас, когда на ней были облегающие ее бедра и длинные красивые ноги брюки, отнесся к ее заявлению с легкой улыбкой. Ей шли брюки намного больше того платья, которое казалось слишком строгим и благопристойным. Единственное, чего ей сейчас не хватало, так это шляпы с большими полями и патронташа крест-накрест. Тогда она была бы точно похожа на разбойника.
Бедная Ганна, она и не знала, что на лице ее отражалось все, что творилось в ее душе. И Крид видел, как она постоянно винит себя. «Это результат ее обостренной совестливости», — размышлял он и был рад, что уничтожил все пути к своему собственному раскаянию и угрызениям совести.
Время тянулось очень медленно, и перед сном, ночью второго дня, Крид в грубоватой форме сообщил Ганне, что намеревается отправиться в путь на следующее утро.
