Жанна Бурен - Премудрая Элоиза
Госпожа Геньевра, у которой было тонкое обоняние, различала ароматы, приносимые ветерком. Она направилась туда, откуда шел любимый ею запах, и обнаружила на грядке с травами, окруженной подстриженным кустарником, множество пряных растений, которые выращивали в стороне от других: розмарин, шалфей, петрушка, майоран, чабер, укроп, мята, валериана мешались там друг с другом в зеленом и ароматном беспорядке.
В тени большой айвы, усеянной цветами, гуляющая нашла деревянную скамью и на минуту присела. Закрыв глаза, она вдыхала легкий ветерок, витавший меж ветвями фруктовых деревьев, обрывая на ходу лепестки, которые снегом устилали густую траву. Блаженство охватило ее.
Возможно ли было, в самом деле, что совсем рядом с этим весенним садом умирала Элоиза? Как, должно быть, любила этот клочок земли великая аббатиса, раз превратила невозделанную землю, полученную от Абеляра, в такой совершенный сад!
Длиннобородый брат-мирянин появился со стороны реки. Он шел с мельницы и нес на плечах мешок с мукой, следы которой пятнали его штаны. Тяжелым шагом он направился к приземистому строению с дымящейся трубой. Должно быть, то была пекарня. Подпиравшая собой стену дома послушниц, она принадлежала к более недавним постройкам, которые Элоиза возвела вдобавок к существующим уже по приезде. Весь ансамбль составлял целый городок в ограде, самодостаточный и строго организованный. Так было необходимо, поскольку ни одна из монахинь не имела права выходить за пределы ограды.
Какой порядок, какой мир в этой общине!
Госпожа Геньевра вздохнула. Она хотела бы окончить свои дни, как многие знатные дамы, в стенах обители вроде этой, но ее супруг противился этому и желал сохранить ее возле себя до конца своей жизни. На это она ничего не могла возразить.
Другой брат-мирянин появился в саду. Он пришел извне, несомненно, из строения за оградой, где жили работники. Они должны были возделывать землю и исполнять другую работу, слишком тяжелую для женщин. Этот второй нес лопату и заступ. Направляясь к молельне, он шагал по аллеям с задумчивым видом. С дрожью госпожа Геньевра подумала, что он идет на могилу Абеляра, чтобы приготовить в ней место для Элоизы.
И тогда очарование майского утра вдруг померкло в глазах гостьи. Зябким движением она закуталась в плащ.
Присутствие Элоизы под ветвями фруктовых деревьев казалось ей настолько явным, что вытеснило образ умирающей в дальний уголок сознания. Увы! в такую игру не играют подолгу! Этот час был посвящен не жизни, а смерти. Ведь именно к одру умирающей явилась она сюда, а вовсе не с визитом к настоятельнице Параклета! Еще раз вздохнув, госпожа Геньевра направилась в сторону больницы, за дверью которой ее поджидало зрелище, которое она не желала пропустить.
Поскольку Элоиза переживала теперь свои последние часы в звании бенедектинки, следовало оставаться возле нее и не думать более о весне!
Когда я вновь увидела тебя, Пьер, стоящим на пороге молельни, где ты нас ждал, я ощутила, подобно странникам в Эммаусе после их беседы с воскресшим Господом, что сердце горит во мне. Мне казалось, оно выскочит из груди, чтобы устремиться к тебе. Сотрясаемая дрожью, с комком в горле, на подгибающихся коленях, я сжимала ледяные руки, не в силах произнести ни слова.
Остальные монахини слезали с повозок, отряхивались, с любопытством оглядывали болотистый и лесной пейзаж, окружавший твой скит, и радовались, что наконец благополучно прибыли на место.
— Добро пожаловать, невесты Христовы!
Твой голос вывел меня из смятения. Я не хотела тебя разочаровать. Поскольку твое великодушие было столь велико, что побудило тебя подарить нам все, что тебе принадлежало, пожертвовав совершенно законной любовью к собственности, нужно было, чтобы я с своей стороны сдержала волнение и предстала перед твоими глазами такой, какой ты желал меня видеть: с достоинством занимавшей доверенный мне пост.
Стараясь шагать тверже, я подошла к тебе. Собрав все свои силы, я старалась ничем не выдать охватившее меня волнение. Я старалась явить тебе безмятежный лик, дабы не отяготить твое нелегкое бремя своими собственными мучениями.
— Элоиза, вы здесь у себя дома.
— Благодарение вам, господин мой.
Так значит мы уже не были на ты!
Желание броситься к тебе на грудь исчезло само собой перед почтительным, но сдержанным отношением, которое ты выказал мне с самого начала.
Где была наша любовь? Хотя стоявший передо мной мужчина сохранил прекрасное и так волнующее меня лицо, черты его были отмечены следами перенесенных испытаний. Похудевший, со впалыми щеками, твой лик, Пьер, был теперь ликом аскета, а не знаменитого философа, регента Школ Парижа.
За эти мертвящие десять лет, в течение которых я не переставала думать о тебе, я приготовилась к неизбежным переменам, которыми должны были поразить тебя время, болезнь, страдания и преследования. Я воображала старение, истощение, но только не превращение такого порядка, столь глубокое. В несколько секунд я поняла, насколько ты стал другим!
Твое изможденное, ослабевшее тело было здесь ни при чем. Не эта иссушенность изменила твою личность таким коренным образом. Я видела в тебе появление нового свойства. По твоему взгляду — не пылкому, как некогда, но серьезному, с какой-то внимательной нежностью, благожелательностью с оттенком сочувствия — угадывалось, что твое преображение было духовного порядка. Под впечатлением от своего открытия я не смогла немедленно оценить глубину этой перемены.
Тысячи материальных забот, от которых я не могла уклониться, между тем призывали меня к себе. Так что им я немедленно и отдалась — и чтобы помочь своим спутницам, и чтобы успокоить волнение страсти, обуревавшее меня.
Ослепленная тем, что вновь обрела тебя после столь долгой и жестокой разлуки, я в то же время тревожилась, ибо чувствовала в тебе что-то незнакомое. В каком-то смысле было счастьем, что у меня появилось в тот момент столько дел. За всеми этими хлопотами моя мысль должна была невольно отвлечься от единственного интересующего ее предмета.
Помнишь ли ты, Пьер, наши первые шаги в Параклете? Когда мы прибыли туда, по мягкой сентябрьской погоде, мы были твердо настроены довольствоваться малым, быть всем довольными. Богатство Аржантейя плохо подготовило нас, по правде говоря, к требованиям жизни в бедности. Мы осознавали этот недостаток и считали даже, что прошлая беззаботность таила в себе куда больше опасностей, чем суровая жизнь, к которой мы готовились тут. Но самые пессимистичные догадки были тут же превзойдены. Мы оказались вынужденными бороться с такой нищетой, что у некоторых энтузиазм мог бы смениться унынием, если бы я не была начеку.
