Виктория Холт - Роковой выбор
На посту английского посла Алджернона Сидни сменил Томас Чадли, принятый Уильямом не особенно милостиво. Чадли прислали следить за ним, поскольку его расположение к Сидни и Расселу было хорошо известно.
Чадли объединился с теми, кто не одобрял обращения со мной принца и по-прежнему писал об этом в Англию.
Неделя шла за неделей, и я наслаждалась занятиями, заполнявшими мою уединенную жизнь. Я не желала быть втянутой в политику, особенно теперь, ввиду растущей враждебности между моим мужем и отцом.
Я с нежностью думала об отце, вспоминая эпизоды моего детства, но мое раздражение против его нынешнего неумного поведения росло.
Я много читала о церковных учениях и все больше убеждалась, что разрыв с Римом был благом для Англии и что религию, допустившую инквизицию со всеми сопутствующими ей жестокостями, следует всячески избегать. Правда, протестанты тоже притесняли католиков, но в Англии никогда не было такой жестокости, как в царствование Марии Кровавой, и все меры, предпринятые, чтобы это снова не повторилось, были правильны. Уильям не допустит этого, мой отец вернет все это обратно.
Однажды Уильям пришел ко мне и сказал:
– Герцог Монмутский прибывает в Гаагу.
– В Гаагу? – воскликнула я в изумлении. Джемми жил в Голландии, и Уильям принял его дружески, но пригласить его в Гаагу – и в качестве почетного гостя – было оскорблением не только для моего отца, но и для короля. Джемми, конечно, был его сын, но он находился в изгнании.
– Но… – начала было я.
Уильям нетерпеливо отмахнулся. Он не вдавался в объяснения. Достаточно было того, что Джемми приезжает по его приглашению.
– Мы должны хорошо его принять, – сказал он.
– Мы? Вы хотите, чтобы и я присутствовала при вашей встрече?
Он взглянул на меня холодно, почувствовав в моих словах невысказанный упрек за то, что обычно он всеми силами пытался не допустить моего участия в подобного рода церемониях.
– Разумеется, вы давно знакомы с герцогом и поможете развлечь его, – сказал он. – Так что будьте готовы.
После этих слов, словно боясь услышать от меня какие-либо неприятные вопросы, муж сразу ушел.
Я была озадачена. Должна ли я позволять обращаться с собой таким образом? Сижу взаперти, как под домашним арестом, а потом вдруг, без всяких объяснений, меня извлекают из моего уединения. Конечно, я понимала, почему это делается. Я – дочь своего отца, а мой отец и Монмут – враги.
Я понимала, что должна была бы твердо отказаться от этой встречи, но мне, как всегда, не хватило твердости. Я не могла объяснить себе своих чувств к Вильгельму. Он был холоден со мной, никогда не проявлял ни любви, ни нежности; и все же я покорялась ему. Я всегда ощущала в нем силу, заставлявшую меня забывать его невысокий рост и физическую слабость; силу ума и характера, которыми он превосходил всех известных мне мужчин. Я знала его достаточно, чтобы понимать, как мужественно он боролся с собственными недугами, из которых вечные боли в суставах были не самым мучительным. И все-таки я никогда не слышала от него никаких жалоб.
Но была и еще одна причина, почему я все-таки согласилась выполнить просьбу мужа. Вопреки всему происшедшему, мне и самой хотелось увидеть Джемми. Анна и я всегда с нетерпением ожидали его посещений. Он танцевал с нами и рассказывал нам невероятные истории о своих приключениях, о своем непревзойденном мужестве и отваге. Все это были выдумки, и мы это прекрасно знали, но нам все равно было с ним весело.
Шли дни, и неожиданно я поймала себя на мысли, что почти с нетерпением жду приезда кузена.
Я уже давно не появлялась на придворных празднествах. Правда, был один случай, когда Вильгельм нарушил мое уединение, но и то не для того, чтобы доставить мне развлечение, а чтобы унизить меня.
При Сент-Джеймском дворе мы всегда отмечали годовщину трагической гибели моего деда, короля Карла I. Это был день траура. Анна и я оставались у себя, и вместе со священником мы горячо молились за душу страдальца.
Я всегда придерживалась этой традиции, даже обосновавшись в Голландии, и этот день всегда проходил у меня в уединении и молитвах.
В этом году в день смерти деда я тоже постилась, была одета в черное и молилась в своей комнате, когда вошел Уильям.
При виде моего траурного платья на лице у него отразилось раздражение.
– Довольно всего этого. Сегодня вечером при дворе прием и торжественный ужин. Вы должны быть на нем.
– Но я пощусь в этот день, – отвечала я, – ведь это годовщина смерти моего деда.
– Я же сказал: довольно всего этого. Снимите ваше черное платье и наденьте самое нарядное, какое у вас есть.
Я слушала его, не веря своим ушам.
– Я не могу, – сказала я.
– Я не хочу слушать никаких возражений. Вам нельзя оставаться в трауре.
– В Англии… – начала я, – мы всегда…
– Вы сейчас не в Англии.
– Но и здесь тоже, – возразила я.
– Я еще раз повторяю вам: я желаю, чтобы вы вместе со мной присутствовали на ужине. Не должно быть никакого намека на траур. Понятно вам?
В этот момент вошли Бетти Селбурн и Анна Трелони. Я поняла, что муж заранее послал за ними.
– Принцесса должна быть готова через час, – сказал он. – Принесите ее самое роскошное платье.
Он вышел.
– Но ведь сегодня же памятный день, – сказала Бетти.
Анна взглянула на меня вопросительно.
– Что угодно вашему высочеству? – спросила она.
Несколько мгновений я колебалась. Потом я сказала:
– Принесите платье и помогите мне одеться.
Я видела, что Анна рассержена, а Бетти уже думала, как она напишет об этом домой. Скоро там узнают, что меня вынудили пренебречь днем памяти моего деда.
Я чувствовала какое-то оцепенение, пока они помогали мне одеваться, но, когда принц явился, чтобы отправиться со мной в Гаагу, я была готова.
Я хорошо помню, как я сидела за столом и передо мной менялись блюда. Я не могла проглотить ни куска. Меня душила скорбь… скорбь по моему деду, убитому с такой жестокостью, и… и обида на мужа, который обходится со мной как с рабыней.
Я презирала себя и ненавидела Уильяма. Я знала, что было у него на уме. Он хотел показать всем, что я полностью подчинена ему и всегда и во всем буду покорно исполнять его волю. Уильям был устремлен в будущее.
Я долго не могла простить ему этого.
Мне следовало быть благодарной судьбе за возможность вести уединенную жизнь. Я научилась видеть то, что ранее было от меня скрыто, стала лучше понимать себя и других.
У меня вошло в привычку рано удаляться в мои собственные покои, где я могла подолгу молиться или читать духовные книги, которыми меня снабжал доктор Ковелл. Как и доктор Кен, он был против того, чтобы я обратилась к более пуританскому голландскому протестантству, которое, по их мнению, мне старался навязать Вильгельм.
