Марина Фьорато - Мадонна миндаля
Испытывая сильное душевное смущение, Ансельмо задумчиво двинулся дальше, в пресвитерий капеллы Маджоре. Луини неотступной тенью следовал за ним. Священник остановился перед фреской, на которой изображено было приношение младенца Христа во храм, и снова там оказалась Симонетта ди Саронно в том же небесно-голубом одеянии с тем же выражением материнской любви на лице и сложенными в молитве за возлюбленного Сына изящными белыми руками. А на заднем плане, на холме, Ансельмо разглядел и еще одно чудо: свою церковь Санта-Мария-деи-Мираколи! Художник словно перенес ее из Саронно на холмы Вифлеема, и она высилась там, белоснежная и изящная, среди чужеземных пшеничных полей. На противоположной стене пресвитерия была еще одна фреска, пожалуй самая яркая и прекрасная из всех: поклонение волхвов. Здесь Богородица с лицом Симонетты ди Саронно в том же безупречном голубом одеянии держала на руках сияющего младенца Христа, подобного утренней звезде, а языческие цари, или волхвы, сходились на свет этой дивной звезды. На этой фреске все было на редкость совершенным и прекрасным. Хлев, замечательно изображенный в перспективе, казался украшенным аркой-проходом в некой высокой и темной стене, волхвы и их свиты сверкали драгоценными украшениями, ярко выделявшимися на их темной коже, а верблюды и боевые кони на заднем плане выглядели совершенно живыми. Но, несмотря на все эти чудеса, глаза неизменно притягивала к себе одна спокойная, даже безмятежная фигура в центре: молодая женщина в голубом плаще.
Бернардино, казалось, окаменел рядом со священником, его рука, которую он в задумчивости приложил к щеке, точно прилипла к ней. Ансельмо первым нарушил молчание. Повернувшись к новому другу, он, не скрывая восхищения, сказал:
— Знаешь, я ведь, казалось бы, видел твою работу на всех ее стадиях и все-таки воспринимаю это как настоящее чудо!
— Хмм… Вот как?
Ансельмо искоса глянул на него. Подобная реакция была Бернардино совсем несвойственна. Обычно он с огромным удовольствием принимал похвалы в собственный адрес и даже подпевал им.
— Что с тобой, Бернардино? Ты здоров?
А вот в этом художник уверен не был. Он не сомневался, что подцепил какую-то хворь. И он, конечно же, сходил бы к аптекарю, если б верил в медицину. Но до сих пор он всегда был здоров — этакое животное, совершенно не подверженное недугам, — и с такой антипатией относился к тем, кто выставляет напоказ свои болячки, что совершенно не верил ни этим людям, ни тем, кто предлагает лекарства от всевозможных заболеваний. Впрочем, не больше верил он и в силу молитвы, и в исцеление с помощью высших сил. С другой стороны, сейчас ему и правда было как-то не по себе. Вино и еда не доставляли ему никакого удовольствия. А женщины и подавно. Господь свидетель, в Саронно всегда хватало хорошеньких девушек, Бернардино видел их немало, да и они на него поглядывали даже во время мессы, когда он слонялся по заднему нефу, нетерпеливо ожидая окончания богослужения, чтобы вновь взяться за кисти. Любая из этих женщин могла бы принадлежать ему, он прекрасно знал, сколь притягательны для представительниц прекрасного пола и его талант художника, и его привлекательная внешность. И все же он не выбрал ни одну из них — у него не было женщины с тех пор, как он попал сюда. Впрочем, встревоженный Ансельмо требовал ответа, и Бернардино сказал ему:
— Спасибо тебе за заботу, но я вполне здоров и чувствую себя прекрасно. А как же иначе — после завершения такой огромной работы?
Этот ответ был уже гораздо лучше, и Ансельмо, вздохнув с облегчением, осмелился задать художнику еще один вопрос: о том, что совершенно озадачило его на одной из фресок, когда он присмотрелся к ней повнимательнее. Там явно кое-чего не хватало.
— Так твоя работа полностью завершена?
— Да, Ансельмо. И я подумал, что, пожалуй, оставлю эту Мадонну без лица. Может, на чей-то вкус это чересчур современно, но я готов отстаивать свои позиции.
Ансельмо теперь был вполне доволен тем, что его друг несколько приободрился, о чем свидетельствовала вернувшаяся к нему привычная, немного ироничная манера речи. Снова подойдя к смутившей его фреске, священник еще раз внимательно ее осмотрел и окончательно убедился в том, что вместо лица у Девы Марии пустой овал. Он и сам не понимал, почему не заметил этого раньше, ведь фигура Богородицы сильно притягивала к себе взгляд, отвлекая от всего, что ее окружало. Голубизна плаща, совершенно живые складки на нем и этот исходивший от Пресвятой Девы свет заставляли взглянуть на Ее лицо, но лица-то как раз и не было! Явное несоответствие! Казалось, Пресвятая Дева надела маску вроде тех, какими пользуются во время карнавалов венецианцы, вот только Ее маска была лишена отверстий для носа и рта. И это тоже вызывало некую смутную тревогу.
Бернардино бродил у Ансельмо за спиной, шаркая ногами, словно какой-то висельник, что было для него тоже совершенно нехарактерно.
— Не огорчайся! Сегодня она будет закончена. Еще один сеанс с благородной синьорой, с королевой Кастелло, и я все доделаю.
— Так Симонетта и сегодня придет? — будучи не в силах скрыть изумление, воскликнул Ансельмо.
— Да, а что? — Бернардино вопросительно прищурился. — Сегодня у нас… э-э-э… двадцать четвертое февраля, верно? Неужели на этот день выпадает какой-то малоизвестный христианский праздник, о котором мне лично ничего не известно? Может, двадцать четвертое — это тот самый день, когда крошка Иисус впервые покакал в горшочек?
Ансельмо напустил на себя суровый вид, услышав столь непочтительные речи.
— Нет, никакого праздника сегодня нет. Впрочем, это не важно. Очень хорошо, что ты почти все закончил, ибо вскоре сюда прибудет одно весьма важное лицо. Завтра сам кардинал на пути в Павию сделает здесь остановку и даже отслужит мессу! Он выразил желание увидеть ту работу, на которую давал заказ. Это большая честь для нас!
— Кардинал Милана? Завтра?
— Да. Я получил от него официальное уведомление. Мне его только что доставил гонец, посланный кардиналом. — Ансельмо помахал свернутым в трубку письмом перед носом Луини и спросил: — А ты с его преосвященством знаком?
— Только косвенно.
Ансельмо кивнул.
— Говорят, он очень требовательный, даже придирчивый. Но мне кажется, что он вовсе не такой уж придира, как о нем говорят. Просто он весьма строг по отношению к самому себе и ревностно служит Господу, что невольно делает его жестким и в обращении с другими людьми. Преданность вере способна по-разному воздействовать на человека.
— До тех пор пока его преданность Богу будет иметь форму дальнейших заказов, — улыбнулся и даже несколько оживился Бернардино, — особенно предназначенных для меня, мне до его жесткости по отношению к людям дела нет. — Он хлопнул в ладоши и с силой потер их, потому что без работы руки у него сильно озябли. Ему вдруг показалось, что в Саронно спасения ему ни за что не обрести и хорошо бы поскорее все закончить и убраться из этого города. Художник с некоторым смущением, даже неудовольствием догадывался, что его странное самочувствие как-то связано с Симонеттой ди Саронно. Может, она его околдовала, приворожила, прокляла или еще что-нибудь в этом роде? — Ладно, мне все понятно. Я пишу ее еще один день и завершаю тут все свои дела. — Впрочем, его последние слова к незавершенной фреске не имели ни малейшего отношения.
