Клаудиа Дэйн - Дочь куртизанки
Каро медленно сняла с правой руки длинную, выше локтя, белую перчатку. Эшдон жадно следил за ней, и его голубые глаза затуманились.
– Боюсь, придется это снять, – прошептала она, не сводя глаз со своих рук. – Надо, чтобы руки были свободны, когда я буду распускать корсет. Вы согласны, лорд Эшдон?
– Да, – хрипло произнес он.
Она сочла это хорошим знаком, медленно сняла вторую перчатку и провела обеими перчатками по ладони, словно лаская их, как пушистую кошечку, перед тем как отдать их лорду Эшдону.
– Будьте любезны подержать их, лорд Эшдон.
Эшдон наклонился и взял перчатки, аккуратно положив их на колени. Он не сводил глаз с нее, и они загорелись, будто голубые угольки. Она и это приняла как добрый знак.
– Может быть, немного трудно будет справиться с лентой. – Она пальцами коснулась длинной ленты, завязанной у нее под грудью и спускавшейся спереди до колен. – Моя служанка завязала ее очень туго. Может понадобиться ваша помощь, милорд, поскольку ожерелье, которое вы мне сегодня подарили, спускается немного ниже ленты. Не возражаете?
– Нет. – Его ответ больше походил на рычание, поскольку лорд Эшдон имел обыкновение рычать, особенно на нее. Она и это восприняла как очень добрый знак. Все складывалось очень хорошо. То, что она едва могла дышать, в счет не шло.
Он встал, заполнив собой комнату, всколыхнув огонь свечей, и мерцающий огонь осветил его решительное лицо. Это был высокий мужчина, стройный и широкоплечий. Губы его не привыкли к улыбке, а глаза светились радостью слишком редко. Это ее интриговало, потому что она не знала причину его грусти. В нем кипели грусть и страсть, борясь за преобладание.
Она тоже была не чужда сладострастия. Так пусть же грусть отступит, оставит борьбу за него.
– Это прекрасный жемчуг, не так ли? – спросила она, коснувшись ожерелья в самой его нижней точке. – Я рада, что вы подарили его мне.
Он стоял и молча смотрел на нее. Она протянула ему концы ленты с кисточками, и он взял их. Она казалась его пленницей на шелковом поводке.
– Благодарю вас, милорд, – выдохнула она, избегая его взгляда. Если она на него посмотрит, то вспомнит, кто он, и кто она, и что это – игра, в которой она хочет победить. – Шнуровка корсета очень слабая. У меня не будет проблем с ней, но вы должны быть очень старательны и очень решительны, иначе шнуровка вам не поддастся. Я бы этого не хотела, – сообщила она, робко вздохнув. – Не хочу, чтобы вы проиграли, милорд.
– Я не подведу, – пробормотал он, притянув ее к себе за концы ленты. – Только не в этом, Каро. Никогда.
Маленькими шажками она подошла к нему, опустив голову и отведя взор. Она наступала. Мама сделала бы то же самое.
Когда она была совсем близко, когда голова ее оказалась у его подбородка и он мог свободно ее обнять, она остановилась.
Его аромат заворожил ее: запах чистого белья, чистых волос, чистой кожи. Словно вершина горы, словно зимнее озеро, словно вечерняя долина. Словно Эшдон. Мир казался наполненным ароматами духов и цветов и насыщенным сладкими запахами, но Эшдон источал аромат чистоты. Из-за него все остальные запахи казались ложной чистотой, имитацией Эшдона.
Она распустила шнуровку корсета и позволила открыться верхней части сорочки. Маленькие косточки корсета не покрывали грудей. Это был французский фасон, а всем известно, что французы – непревзойденные модники. Кроме того, мама подсказала ей, что надеть – от белья до серег в ушах. Неужели она знала, что случится именно это? Неужели она как-то догадалась, что Эшдон немедленно потребует свое право, купленное за жемчужное ожерелье? Она знала о вызове, это была ее идея, в конце концов, но знала ли София, что Эшдон будет так зол и нетерпелив?
Конечно, она знала.
Возможно, не Эшдон сказал Даттону и Блейксли про то, что платой за нее являлось жемчужное ожерелье. Это могла сделать София. Каро не была куртизанкой. И не собиралась ею стать. Мама не хотела, чтобы она была куртизанкой, и она никогда не направит ее по этому пути.
Но почему она оказалась в гардеробной в доме герцога Гайда с распущенным корсетом перед лордом Эшдоном… совершенно очарованная?
От очарованности до влюбленности совсем недалеко.
Спасибо, мамочка!
Эшдон смотрел на нее взором, полным страсти, желания и, возможно, некоторого удивления. Она рискнула взглянуть на него, рассмотрела его лицо, наблюдая, как его губы приоткрылись, чтобы вздохнуть, заметила движение его ресниц, доходивших почти до бровей, и дымчатую линию ресниц на нижних веках.
Глаза его затуманились.
Она сама была как в тумане.
Жемчужное ожерелье спускалось по ее груди, сходясь в ложбинке и исчезая из виду за краем сорочки. Эшдон взял ее за талию и уперся большими пальцами под грудью. Шнуровка опустилась на запястья его рук.
Она едва могла дышать. Сердце бешено колотилось в груди, и она знала, что он слышит, как бьется ее сердце.
Из гостиной кто-то постучал в дверь гардеробной. Эшдон толкнул девушку в укромный уголок и повернулся так, чтобы заслонить ее спиной от двери.
– Это сумасшествие, Каро, – зарычал снова он. – Затяните корсет. Прикройтесь. Не хочу, чтобы вы были опозорены вот так.
– Никто не усомнится в моей добродетели, милорд, – тихо произнесла она. – Пусть весь мир называет меня опороченной. Мы с вами знаем, что я лишь вернула свой долг чести.
– К дьяволу честь! Не допущу, чтобы вы были опозорены ради какой-то глупой игры, начатой непонятно ради чего.
– Неужели, Эш? – Она подняла голову. У него была темная бородка, которая ей нравилась. – Вы преподнесли мне жемчужное ожерелье. Я предоставила вам все, что находится по его длине. Разве вы не хотите прикоснуться ко мне, не хотите видеть, как прекрасна моя грудь?
Он тихо выругался. Она не поняла слов, но его губы вдруг впились в ее рот, а его пальцы нырнули под сорочку.
Со сладострастным стоном она изогнулась в его руках. Неужели такое возможно? Неужели прикосновение рук могло сотворить такое?
Корсет ее распахнулся до самой ленты под грудью. Ее грудь полностью оказалась в руках Эшдона, таких крепких, горячих, нежных и настойчивых. Его поцелуй проник в нее глубоко и надолго, и она открыла губы, чтобы принять его. Жемчужины впились в ее грудь. Он сгреб в кулак жемчуг и оттолкнул ее от себя, а ее губы все еще искали его, открытые, влажные, голодные.
Он жадно смотрел на нее горящими голубыми глазами, задыхаясь, и в тишине шелковой комнаты дыхание его казалось громким. Он держал ее с помощью жемчужного ожерелья, теперь затянутого вокруг ее шеи. Его сжатая напряженная рука покрылась набухшими венами. Он казался голодным, бешено жаждущим ее почти с невообразимой силой.
