Розалин Майлз - Королева
И в это Рождество в Уайт-холле Робин не упустил случая показать всем, что папизм мертв.
«Ибо старая римская шлюха, — дерзко заявил он, — в последний раз задирала юбки на этой земле!»
Поэтому мы устроили пантомиму в ярких нарядах и под развеселую музыку, где попы и монахи выступили жадными черными шутами, епископы — жирными свиньями и тупыми ослами, кардиналы — волками, стригущими простодушных овечек — народ. Славное получилось угощенье для испанцев, которые еще оставались при моем дворе. У Ферии глаза вылезли из орбит, словно его сейчас хватит удар, но пришлось ему терпеть. Мы с Робином, спрятавшись за моим веером, потешались над его смятением не меньше, чем над выходками ряженых. А потом плясали, плясали, плясали самую быструю, самую стремительную гальярду, какую когда-либо отплясывали при дворе.
А что же Эми, грудастая смуглянка Эми, его жена!
Он не говорил, я не спрашивала, voila.
А потом была моя коронация.
Ш-ги-ш, я и сейчас их слышу: колокольный звон, пальбу, возгласы толпы: вся Англия до хрипоты выкликает пятисложное Е-ЛИ-ЗА-ВЕ-ТА!..
Я знала: мне следует венчаться на царство с такой пышностью, чтобы никто не усомнился в законности моих прав. Уже и так католики, и попы, и миряне, беспокоились и злились — тревожились за свою власть и пугались возвращения наших изгнанников, таких, как Эшли, муж Кэт, или мои кузены Ноллис и Кэри, тех, кто при Марии бежали от гонений в мирную Швейцарию.
— Вот, волки сбегаются назад из Женевы, этой выгребной ямы протестантизма! — ярились они со своих кафедр.
В Рождество Господа нашего Иисуса Христа громогласный епископ посмел по римскому обряду поднять Святые Дары передо мною, своей королевой!
— Прекратите комедию! — рявкнула я на него.
Однако он не унялся. И я знала, что многие — кто шепотом, кто в открытую — говорят, мол, я не та королева, потому что прижита вне брака, а значит, престол должен перейти по линии старшей сестры отца к шотландской королеве, моей католической кузине Марии.
Поэтому я решила закатить такую коронацию, чтобы поразить своим могуществом даже врагов. «Предоставьте это мне, мадам, — уговаривал Робин, — и я, ваш церемониймейстер, явлю вас народу, как ни ему, ни вам даже не снилось. Только доверьтесь мне!»
И я согласилась.
Он хотел, чтобы все было самым лучшим образом, я же — чтобы все прошло как можно скорее, и наши люди сбивались с ног в попытке угодить нам обоим.
— Ваша милость, парча из Антверпена, пурпур из Браганцы, шелк цвета слоновой кости из Китая…
— Мадам, честью ручаюсь, это паутинка, бабочкины крыльца, трепетание мотылька, дыхание ангела!
Бог весть как им это удалось, но к середине января у Парри и Кэт были готовы четыре церемониальных платья. Дату назвал ученый астролог (его нашел Робин): он составил мой гороскоп и пообещал мне долгую жизнь под знаком восходящей — всегда восходящей Девы.
В назначенное утро Дева встала после бессонной ночи, но в том состоянии, когда усталость пропадает и чувствуешь себя бесплотной.
— Нет, не надо ничего взбадривающего, Кэт, ни вина, ни пива, мне ничего не надо!
Взглянув в мои сияющие глаза, Кэт оставила меня питаться воздухом и восторгами.
И впрямь, я словно плыла из Тауэра в Вестминстер, сперва во дворец, потом в старое аббатство, где венчались на царство и похоронены мои отец и дед. Через Истчип, мимо собора Святого Павла, вниз по Ладгейт-хилл, вверх по Флит-стрит, по набережной вдоль Темзы меня несло по сплошной паутине, сотканной из криков толпы, пения хоров, колокольного трезвона, пушечной пальбы, грохочущей, как при конце света.
— Вы должны показаться народу, миледи! — объявил Робин.
И я показалась — парящая над толпой в платье из золота и серебра, в паланкине, обитом белым атласом, на восьми подушках белого атласа, расшитых золотом.
Золотом? Мы купались в золоте, мы ехали в золоте и по золоту. Я восседала на раззолоченных носилках, под златотканым балдахином, который поддерживали четыре лорда; даже мулы, которые несли паланкин, были обвешаны золотом — золотые уздечки, золотые попоны, золотая сбруя. За мной ехал Робин, тоже в золоте, на черном скакуне, чтоб оттенить безупречную масть моей молочно-белой кобылы, которую он вел за золотые поводья на случай, если в ней возникнет надобность.
Впереди ехала верхом многочисленная свита: придворные, судьи, духовенство и чиновники.
Рядом со мной восседал на коне лорд-мэр с золотым скипетром, по другую руку от него — герольдмейстер Ордена Подвязки с золотой державой. Сзади шел лорд Пембрук с поднятым мечом государства: на тяжелых, позолоченных зимним солнцем ножнах сверкали бесчисленные жемчужины. Возле носилок маршировали парламентские приставы, рядом — королевские пенсионеры, рядом — лейб-гвардия в новых алых бархатных камзолах с золотыми и серебрянными блестками, позади — сорок моих дам, разодетых в парчу и багрянец, ибо мы перевернули всю Англию, да что Англию, весь мир в поисках всего самого лучшего!
И наконец, народ… О, мой народ, никогда я его так не любила! Тысячами, десятками тысяч, с осунувшимися от холода синими лицами, люди выстаивали под утренним снегом, в дорожном месиве, чтобы приветствовать мой кортеж.
— Взгляните на ее милость! — рыдала женщина. — Взгляните на ее благословенный лик!
— Долгой жизни и радости! Всех благ королеве Елизавете!
— Спасибо! — кричала я в ответ. — Вот увидите, я буду вам хорошей королевой и госпожой!
На колени мне летели букеты и бутоньерки из сухих бессмертников, вереска и тимьяна. Престарелая дама бросила пучок розмарина. Розмарин — это для памятливости: как навязчиво этот запах воскрешает прошлое! Бери, дружок, и помни! Я оглянулась на Робина и по его глазам поняла: он тоже вспомнил.
— Господь да благословит Ваше Величество!
— Храни вас всех Господь, — отвечала я, — и спасибо от всего сердца!
— Благодарение Богу, что вы есть, госпожа!
Молитвы и благословения, приветствия и пожелания счастья сыпались золотым дождем.
И золото, кстати, тоже — у Чипсайд-кросс лорд-мэр Лондона вручил мне алый атласный кошель с тысячей марок золотом. Однако лучший подарок — тот, что не купишь ни за какие деньги, — слабый выкрик одного дряхлого старика:
— Я вспоминаю старого короля Гарри Восьмого! Теперь Англия снова заживет весело!
И пантомимы, сценки на каждом углу — милое и наивное выражение преданности и гордости! У Малого канала — живая картина: старец с косой и в саване, рядом — хорошенькая девица.
— Эй! Остановите паланкин! — крикнула я. — Что это значит?
— Она, с разрешения Вашего Величества, изображает Истину, дочь старика-Времени, — последовал ответ.
