Ян Парандовский - Эрос на Олимпе
Шла стройная Антиопа, подобная белой березе. Каждый шаг ее напоминал одно из тех неописуемых чудес, которые так пленяют сердца идеальных богов и мужей, ходящих по земле. На левом плече она несла корзинку, в которой лилии касались устами роз. С правого предплечья – а правой рукой она то и дело срывала цветы – сползла рубашка, обнажив млечно-белое плечо, позолоченное солнцем.
О ней говорили:
– Она красотой подобна Киприйской деве.
– Станом и свежестью кожи она подобна Орам, пленительным богиням весны, которые охраняют ворота Олимпа, а устами ее говорит Калипсо – самая красноречивая из муз.
– Да. Разум ее, как у Фемиды, умнейшей из богинь, а руки, деликатные руки так искусны, как божественные длани Афины.
– Если бы не раз навсегда установленное количество харит, она могла бы стать четвертой харитой.
В этих словах не было богохульства. Сами боги любовались ею. Антиопа вышла на лесную тропинку. В это мгновение издавна привычный ей лес неожиданно изменился: он словно превратился в таинственный обширный храм, насыщенный благовониями кадил с невидимых алтарей. Заросли перестали трепетать пугливой птицей, и чьи-то руки придержали колыхавшиеся гривы деревьев.
И тут случилось нечто ужасное. Из-за куста показалось козлоногое чудище лесное[20] с глазами, как раскаленные угли, с устами пурпурными, как раздавленные поцелуями винные ягоды. У Антиопы не было сил закричать. Корзинка выпала из ослабевшей ладони. Рассыпались рядом с лесной дорожкой цветы. На пурпуре роз, на белизне жасминов, на золотом нимбе ее волос пил сатир горячие слезы ее первой любви. А потом, когда вечерняя заря холодным пожаром охватила кроны деревьев, сказал ей ласковым шепотом:
– Возвращайся домой, Антиопа, и не бойся, ибо ты любила великого бога.
– Кто же ты? – спросила она, не открывая глаз.
И над деревьями раздался голос, подобный дальнему грому:
– Я Зевс, повелитель неба и земли.
Кони бога солнца Гелиоса доскакали до крайних западных пределов,[21] оставив за собой тень. Тучные отары овец возвращались с лугов волнующимся потоком. Когда миновали они, появились стада коров как гонимые ветром тучи, полные дождя. Всю равнину, все дороги заняли царские стада. Антиопа переждала, пока они исчезли.
Печальная, возвращалась она потемневшей тропой. Мрак и эхо грома обещали дурное будущее. Стеклянные палочки дождя трогали зеленые струны листьев. Шла она шаткой походкой, слабая и покинутая.
У ворот ее ждал со светильником отец Никтей, подобный ночи, имя которой носил.[22] С суровым лицом встретил он дочь, поднял вверх светильник и посмотрел в ее глаза. Если б читал Эсхила, то знал бы, что, «когда у девушки блестят глаза, значит, она уже не девушка». Но Никтей не мог знать Эсхила. Слушал, что рассказывала ему дочь. А она сказала ему почти всю правду: что ее испугало лесное чудище, что бежала, раздирая одежду и разбивая ноги о камни, что заблудилась – о, страшно заблудилась – и едва нашла дорогу домой. А потом пошла наверх, в свою комнату, села на ложе и заплакала. Отец узнает правду и выгонит ее из дворца, плохая защита Зевсова любовь… Люди злы и завистливы. Никто ей не поверит…
И царская дочь Антиопа должна была уйти. Открыли двери перед ней другие дворцы, поскольку она была прекрасна. Раскрывали ей объятия иные цари, которые ее любили, но были с ней жестоки. Все перенесла. Гонимая и опять призываемая, вечная скиталица любви Антиопа скрылась в горах черного Китайрона, чтобы там, как медведица, произвести на свет близнецов от Зевса – Амфиона и Зета.
Сыновья, когда выросли, отомстили за муки матери, вернули ее в Фивы и возвели на старый трон Никтея. Но это еще не был конец испытаний Антиопы. Оскорбленный ею Дионис помутил ее разум, и она пошла по белым дорогам Греции с распущенными волосами, стала самой завзятой вакханкой, и крик ее разносился среди гор подобно вою голодной волчицы. Когда на миг к ней возвращалось сознание, она припадала к изваяниям богов и, судорожно обнимая священный мрамор, просила о милости. У подножия любимого музами Парнаса встретил и вылечил ее Фок. В награду она отдала ему свое доброе, успокоившееся сердце. В малом фокийском городке под серым могильным камнем почила вместе со своим мужем бывшая любовница царя богов и земле, в которой лежала, приносила благословение урожая.
ЧУДЕСНОЕ ЯЙЦО
В одном из спартанских святилищ до последнего времени[23] можно было видеть исключительное зрелище. К середине потолка на лентах было подвешено большое яйцо – предмет особого почитания, величайшая святыня этого храма. Она известна под названием «яйцо Леды», поскольку из него появилась на свет прекраснейшая из смертных – Елена, та самая, которая, стоя на стенах Трои с цветком в руке, с усмешкой взирала на схватки мужей, гибнущих у ее ног.
Но откуда взялось это яйцо? Одни говорят, что упало с луны. Могло быть и так. Всем ведь известно, что на луне женщины несут яйца,[24] а из них выводятся существа, в пятнадцать раз превосходящие людей. Другие утверждают, что его снесла Немезида, которой Зевс овладел в тот миг, когда она свою божественную суть укрыла белым гусиным пером. Но над всеми легендами главенствует миф о любви Зевса и Леды.
Леда была супругой царя Спарты Тиндарея. Они верно любили друг друга, живя в надежде, что боги благословят их объятия потомством. Не знал Тиндарей, что над ним тяготеет гнев Афродиты, и не знала Леда, что достойнейший из богов обратил на нее взгляд, полный любви. Каждый день Леда шла купаться в Эвроте. Там у нее было тихое и уединенное место, густо заросшее и укрытое сплетениями ветвей, рассекавшими солнечные лучи на мелкий золотой дождь, который почти не нарушал зеленого сумрака. По пути встречалось много цветов – на воде и на лугу, а в отдалении ласковые очертания гор напоминали женскую грудь. Идя на купание, Леда встречала обычно молоденького сатира, который, стоя под деревом, наигрывал на сдвоенной свирели. Она улыбалась ему, а он, не прерывая мелодии, приветствовал ее полным вожделения задумчивым взглядом. Эврот медленно и бесшумно нес свои воды. И вода его была так спокойна и прозрачна, что через траву и водоросли царица Леда видела маленьких рыбок, несущихся, как серебряные лодочки, гонимые невидимой рукой какой-нибудь нимфы, которая в глубине влажного грота постоянно ткет непрерывное изумрудное полотно волн, увенчанных вдали кружевами пены.
Там каждый день купалась Леда. Выйдя из воды, ложилась на траву и смотрела в переплетение темных ветвей, осыпанных золотой росой солнца, пока глаза ее ни смыкал сон, любимец полевых маков. Роскошен утренний сон. Сквозь приоткрытые веки видны окружающие деревья, странные на вид; листья на них незнакомых очертаний, и не только зеленые, но и разноцветные, а среди них порхают птицы, невиданные на земле.
В розовом обрамлении прикрытых век привиделся ей образ странного приключения, о котором вчера говорилось при дворе Тиндарея. В далекой Пафлагонии жил сын Гермеса и Афродиты, названный по именам родителей Гермафродитом.[25] Был он необычайно красив, и в него влюбилась речная нимфа Салмакида. Гермафродит еще не знал любви и избегал объятий наяды. Но был настолько неосторожен, что купался в реке, где она была божеством. Вид его обворожительной наготы распалял страсть Салмакиды. Не в состоянии более сдерживать страсть, нимфа бросилась к юноше и, припав к нему всем телом, молила о поцелуе. Взмолилась, чтоб боги соединили их навеки. Так вот и случилось, что из двух разных существ возникло одно, имеющее признаки и мужчины, и женщины.
Из этих видений вырвал Леду пронзительный крик преследуемой птицы. Это был лебедь – большой, белый, прекрасный лебедь. Он беспомощно в страхе трепетал крыльями, спасаясь от орла. Не видя нигде спасения, белая птица вылетела на берег и, вся дрожа, припала к Леде. Она обняла его рукой, набросила на него свой покров, укрыла от глаза преследователя. И тут сердце лебедя перестало тревожно биться от ужаса, он еще дрожал, но как-то по-иному. И все сильней прижимался к ее лону. Белоснежными крыльями словно обнял ее, длинной шеей тянулся вверх. Царица Леда смеялась:
– Не бойся, моя белая птица, не выпущу тебя, не отдам орлу!
А он все ближе и крепче прижимался и шеей тянулся все дальше, словно искал ее уст клювом. Леда приподнялась на миг, заглянула в глаза лебедя. Ее охватил испуг. Казалось, на нее глядели либо человеческие глаза, либо божеские – расширенные, палящие, страстные. И она опять откинулась навзничь. Лебедь своей тяжестью держал ее в объятиях.
А когда взглянула наверх, увидела, что на ветвях дерева спокойно сидит орел. Теперь она знала, кто скрывается под снежным покровом перьев, и не сопротивлялась далее. Охваченная набожным страхом, отдавала она Зевсу лоно свое словно чашу, из которой воздают обет богам в дни святых праздников.
