Антонио Форчеллино - Червонное золото
Я хорошо помнила манеру работать старого художника. Когда он искал нужный оттенок, то, обмакнув кисточку в краску, наносил такие легкие штрихи, что неподготовленный глаз ни за что бы их не различил.
Проходили дни работы, и все начинали замечать, что на складках атласной рубашки на груди поменялся лиловатый отсвет или что сочный, как вишня, рот обзавелся вдруг грустной тенью под левым уголком верхней губы.
Эту картину Тициан тоже писал очень медленно и теперь убирал красновато-черный тон с век Алессандро, который, увидев законченную картину, попросил, чтобы он был больше похож на деда, чтобы подчеркнуть сердечность их отношений.
Как же далека была живопись Тициана от живописи Микеланджело, который орудовал кистями по влажной штукатурке, как крестьянин плугом! Тициан работал полутонами и светотенями, не обращая внимания на природу и контуры предметов, которые рисовал, и возвышая их материальную сущность.
Фигуры Папы и его племянников чуть размывались в розоватом тумане, который менял густоту в зависимости от того, какой предмет или ткань попадали в центр внимания художника. Он сгущался на лице Алессандро и рассеивался на его кардинальском корсете или на белой, с красными отсветами, папской рубахе, в ткань которой, казалось, вплетены венецианские жемчужины. На полотне были представлены все оттенки красного цвета, и атмосфера картины так волновала, что я, помимо воли, воспринимала изображенные на ней фигуры как священные.
Поверхностное легкомыслие Оттавио, наклонившегося к Папе, который на него и не смотрел, превратилось в элегантную царственность будущего герцога Фарнезе, готового принять правление едва созданным дедом государством. Поза Алессандро и его глубокий взгляд свидетельствовали о том, что он сознает ответственность, лежащую на плечах кардинала и будущего Папы. Я с трудом узнавала в зрелом, полном достоинства человеке того горячего юнца, что каждый раз почти лишался чувств между моих ног.
Но настоящим шедевром Тициана был тот, кого Рената назвала «снопом сена, выгоревшего на солнце». Павел III составлял единое целое с блеском своей туники. Папская непорочность лучилась в густых белых тонах с золотым свечением, окружавшим его фигуру. Черные глаза, на самом деле хищные и жестокие, на картине превратились в две прозрачные влажные точки, подчеркивающие сосредоточенность преподобного старца на глубинах духа, лежащих за пределами картины. Он был далеко и в священном одиночестве своего призвания не замечал племянников.
Тициан создал шедевр. Какими бы ни были реальные отношения между дедом и внуками, на холсте эти люди излучали чувство любви и царственного достоинства — лучший фон для любых амбиций. Глядя на картину, никто не усомнится ни в законном праве молодого Оттавио Фарнезе на герцогство Пармы и Пьяченцы, ни в искренности стремления кардинала Алессандро стать самым добродетельным Папой в истории христианства. И даже завистникам не придет в голову усомниться, что Павел III посвятил свою жизнь не обогащению семейства, а воплощению всех сразу христианских добродетелей, включая светлую грусть по поводу собственной сиятельной старости.
Тициан гораздо больше своего сына Помпонио заслужил аббатство Санта Лючия. Он давно заработал на царство.
Приветствуя старого художника и стараясь не очень отвлекать его от работы, я думала о Микеланджело с его еретическим бунтарством и опасностью, которую он навлекал на себя своими картинами. Кто знает, кого из них мир будет помнить лучше: придворного с исключительным талантом или гиганта с неукротимыми страстями.
Прямо из Бельведера я направилась в палаццо Колонна. Те, кого я теперь считала своими подругами, не выказывали никакой грусти по поводу отъезда. Даже Рената и еще того меньше Элеонора, а ведь, скорее всего, они никогда больше не вернутся в Рим. Но обе находились в таком радостном возбуждении, словно собирались отбыть в сады Эдема.
Как и было уговорено, ровно в десять мы выехали из Рима.
Шел дождь, но холодно не было, как бывает в Венеции в середине ноября.
Выехав из города через ворота дель Пополо, мы поехали по дороге, по которой уже больше тысячи лет в Рим вливались толпы пилигримов из Франции и Германии. Теперь ее наводняли художники, торговцы и зеваки, явившиеся поглазеть на разросшийся, по-прежнему могущественный город. Влажный, покрытый бархатистой травой туф был изрыт диковинными пещерками, стойлами для овец и быков, нехитрыми жилищами и садиками с каменными чудищами. Архитектура этих построек зачастую перекликалась с архитектурой грандиозных сооружений внутри городских стен.
Рим разделял два далеких мира: мир Аппии, возникавший сразу за воротами Сан-Себастьяно, предвещая райские пейзажи Неаполя и Греции, и тот мир, в сторону которого мы двигались, уже северный, с мрачными сырыми лесами в долинах Тибра, с туманами, каких никогда не бывает в Аппии.
Внутри кареты Виттория и Джулия, казалось, были поглощены молитвой и не обращали внимания на пейзаж за окном. Может, они слишком часто его видели. Мы оставили справа покрытую снегом гору, слева — трехгорбый холм, похожий на дракона.
— Это гора Соратте.
Виттория поняла, что мне интересно, что это за странное явление.
— Здесь сын Тарквиния Гордого — последнего царя Рима — изнасиловал юную Лукрецию. С женщинами и в те времена обращались точно так же.
И она с улыбкой погладила меня по руке.
Это было сильнее ее. Она не могла представить, что моя жизнь стала такой, какая она есть, совсем не потому, что меня кто-то изнасиловал. В сущности, они приняли меня в свою компанию, считая, что я, так же как они, подвергалась насилию со стороны мужчин. Мне было незачем опровергать это мнение, но я спрашивала себя, отчего же они, могущественные, как Лукреция, и, как она, претерпевшие насилие и принесенные в жертву мужскому превосходству, которое принуждало их к подчиненному положению благочестивых матерей семейства, продолжали доверять мужчинам? Почему они признавали за мужчинами главенство духовных вождей, хотя сами могли распоряжаться своими чувствами по отношению к Богу и к миру, как распоряжались своими доменами.
Профиль Элеоноры в рамке окна, на фоне пейзажа краснеющих осенних каштановых рощ, резко отличался от того профиля, что нарисовал Тициан на портрете в палаццо Урбино. Передо мной сидела женщина из камня, равнодушная к страху смерти. А с полотна Тициана, заказанного ее супругом по случаю провозглашения его герцогом, смотрело испуганное существо, печальное и одинокое, у которого одно утешение: собачка модной английской породы.
Я прекрасно помнила этот портрет в парадном зале. На полотне были даже предметы, указывающие на призвание образцовой супруги: свадебные украшения и золотые часы. Они будут отбивать время ожидания, то есть для женщины — время ее жизни. Трудно было придумать что-нибудь меньше напоминающее Элеонору: даже Тициан угодил в ловушку притворства.
