Тадеуш Доленга-Мостович - Счастье Анны
Если бы она могла, хватала бы людей за рукава и громко кричала бы:
— Остановитесь! Остановитесь и смотрите! Ни один извас не пройдет мимо, если только узнает его и поймет.
И, хотя она и не могла этого сделать, ее охватывала гордость: она знает, что этот человек открывает перед ней сокровища своей души, что любит ее и жаждет ее любви.
Анна не всегда успевала за его мыслями, не всегда умела уловить нить того, о чем он говорил, но она могла целыми часами слушать его, даже не понимая. Ей достаточно было сознания важности каждого слова Марьяна, сознание того, что эти слова предназначены для нее и что голос его звучит так тепло и мягко.
Уже одно то, что она могла беспокоиться о его ежедневных проблемах, приносило ей минуты счастья. Правда, это счастье не было полным, не находило своего цельного выражения, но этому помочь было нельзя. Она пыталась убедить себя, что именно благодаря этому ее счастье какого-то высшего, исключительного, незаурядного порядка.
Поэтому ей легче было бороться с ревностью. С помощью многих аргументов она пыталась убедить себя в том, что здесь нельзя пользоваться шаблонными мерками. Любовь Марьяна не вызывала ни малейшего сомнения. Она была совершенно уверена в том, что, кроме нее, он никого не любил. Когда однажды она спросила его, любит ли он еще Ванду, он ответил:
— Не люблю и никогда ее не любил.
Чего же еще она могла желать?.. И все-таки грызли и мучили ее подозрения: она знала, что он видится с Вандой в «Колхиде», что они разговаривают, а может… может быть, даже встречаются наедине.
В отдел вошла разрумянившаяся Буба:
— Уже седьмой час, дорогая пани Анна!
— Сейчас заканчиваю.
— Пойдемте! Вы даже не представляете, как я рада.
Семья Костанецких жила недалеко по улице Монюшки. Анна знала, что это состоятельные люди, — пан Костанецкий занимает в промышленности по производству металла какую-то важную должность, — однако не могла предположить, что настолько: семья из четырех человек занимала десятикомнатную почти дворцовую квартиру на третьем этаже, обставленную антикварной мебелью под дуб.
— Как у вас здесь мило, — сказала Анна.
Пани Костанецкая, седая в годах женщина с желтоватой кожей лица, худенькая, в цветном платье, улыбнулась доброжелательно:
— Мне очень приятно, что вам у меня нравится. В свою очередь, я должна сказать, что, несмотря на все восторги и комплименты, какими Буба всегда наделяла вас, я не ожидала, что у нее такой симпатичный шеф.
Вскоре пришел брат Бубы, высокий, стройный молодой человек. Он поздоровался издалека, в оправдание показывая черные руки.
— Надеюсь, дамы извинят меня. В дороге подвела машина, сгорели свечи, ну и притащили меня. Вот невезение, правда? Сейчас приведу себя в порядок. Извините.
Он был рыжий, а некрасивое лицо его густо покрывали веснушки, но Анне он понравился своей простой манерой держаться.
— У вашего брата, — спросила Анна, — есть машина?
— Он помешан на автомобилях, — рассмеялась Буба, — а ведь еще сопляк.
— Ну, так уж и сопляк?
— Ему еще только двадцать пять. Что это значит для мужчины?
После некоторой церемонии было решено, что Анна переночует в комнате Бубы. Там поставят кровать из комнаты для гостей, где, как объяснила Буба, как в гостинице.
Накануне ужина появился пан Костанецкий, седой, широкоплечий и немного ссутулившийся мужчина с пышными усами. Его манеры отличались достаточной галантностью. Разговаривал он с явным акцентом пограничных областей. К шоферу, который внес за ним пакеты, к жене, сыну и дочери, к слуге и горничной он обращался со словом «кухасю». Спустя несколько минут Анна так привыкла к этому, что при каждом обращении пана Костанецкого к ней она тоже ждала этого добродушного «кухасю».
Ужин состоял из трех блюд, очень изысканных и вкусных. Кроме пани Костанецкой и Анны, все переоделись к столу: Буба — в вечернее платье, ее брат — в смокинг, а отец — в черный пиджак. Обстановка была сердечной и простой. Нетрудно было заметить, что все они не только дружны, но и любят друг друга.
— Ну, Рысек, — спросил пан Костанецкий сына, — как там экзамены, кухасю? Сдал?
Молодой человек скривился:
— Перенес на следующую неделю.
— Снова! — вырвалось у Бубы.
— Видите, — обратился к Анне, вздохнув, пан Костанецкий, — какие проблемы с детьми. Вам это неведомо.
— У пани Лещевой, папочка, — поспешила объяснить Буба, — есть дочурка, маленькая конечно. Зовут ее Литуня.
— Кажется, ей третий годик? — спросила пани Костанецкая.
— Да, — ответила Анна, — в октябре исполнится три.
— А как же, — высоко поднял усы пан Костанецкий, — идя на работу, вы оставляете ее одну дома?
— Нет, моя девочка в Познани с отцом.
— И вы не скучаете? — со скрытым удивлением спросила пани Костанецкая.
— Очень скучаю, но ничего не поделаешь. Я должна работать, а в Познани найти работу я не могла.
Воцарилось молчание. Пан Костанецкий проворчал:
— Так… так…
— Потому что женщины не должны работать, — с неожиданной убежденность отозвался Ришард.
— Иногда должны, — усмехнулась Анна.
— Женщины должны вернуться в дом, — категорически заявил Ришард.
— Рысю, — мягко обратилась к нему Буба, — ты повторяешь неразумные лозунги, которые, сам понимаешь, являются только пустой фразой.
— О нет, не такой уж пустой. В современной Германии, в Италии этот лозунг реализуется.
— Посмотрим, что из этого получится.
— Хорошо будет.
— Или плохо, — Буба слегка покраснела. — Как можно в твоем возрасте быть таким отсталым!
— Буба, — защищался молодой человек, — нельзя самые современные направления называть отсталостью. А вам отвечу, что не верю в то, что женщины должны работать. Возьмем, например, вашу подчиненную, а мою сестру. Она зарабатывает сто с лишним злотых в месяц. И зачем?
