Джон Окас - Исповедь куртизанки
– О, Ля Франсу – промурлыкала я, лаская его малыша нежными пальчиками, – Жан-Жак Руссо находится в бедственном положении, к тому же он болен. Его изгнание длится уже так долго! Прошу тебя, нажми на парламент, разрешите ему вернуться.
Луи проворчал что-то неразборчивое. На этот раз я решила больше не давить на него. Откинувшись назад, я позволила природе взять свое.
До конца лета мы с Луи наслаждались простыми радостями жизни. Мы плавали на пруду в маленькой лодке, скользя по неподвижной воде, наслаждаясь солнцем и красотой сосен-великанов. Однажды я захватила с собой «Новую Элоизу» и прочла королю кульминацию романа – пылкую сцену, когда любовники понимают, что их любовь не умирала.
– О природа! – воскликнула я, подражая Руссо. – Мы – частички твоего совершенства. – Я обернулась к Луи: – Неужели ты не видишь эту красоту? Неужели это не чудо?
Он протянул руку к моей юбке и ответил:
– Да.
Луи, которого мое общество пьянило сильнее, чем свежий воздух и творчество Руссо, пообещал, что, когда осенью мы вернемся в Версаль, он постарается использовать свое влияние, чтобы Руссо разрешили вернуться. Но Руссо должен пообещать сохранять инкогнито и не создавать проблем своими книгами.
Вернувшись осенью в Версаль, Луи сдержал свое слово. По его распоряжению канцлер Рене заручился голосами, необходимыми для репатриации Руссо, при условии что тот будет вести себя тихо. Я отправилась к канцлеру Рене и попросила его сообщить Руссо, что его возвращение стало возможным благодаря моему вмешательству. Я надеялась получить благодарность за свою помощь, но шли недели, а весточки от писателя так и не было.
Придворные дамы, завидуя моему положению, избегали меня. Я решила, что пришло время покончить с этим мелочным противостоянием. Я не стала заниматься каждой дамой в отдельности и попыталась заключить перемирие с их предводителем Шуаселем, в надежде что, увидев его радушное ко мне отношение, они смогут свободно со мной общаться.
Премьер-министр был приглашен на обед в честь дня рождения короля. Я отвела его в сторонку и мягко сказала:
– Месье, заверяю вас, что я не питаю к вам неприязни. Я хочу мира.
Этот мерзкий тип хмыкнул, словно мои слова не заслуживали внимания. Я разозлилась.
– Месье, – сказала я, – ваши нападки и оскорбления – это глупейшая война, которую вам не выиграть. Мое настроение для короля важнее, чем все государственные дела. Ради Франции давайте будем друзьями и попытаемся начать сотрудничать.
– Если вас действительно заботят интересы страны, – презрительно бросил Шуасель, – вам стоит перебраться в Англию!
С этими словами он ушел.
Реакция Шуаселя больно задела меня, а увидев, что ко мне направляется мадам де Мирапуа, я расстроилась еще больше. Эта пожилая женщина, наперсница мадам де Помпадур, имела большой вес в клике моих противников. Я ждала новой атаки, но Мирапуа тепло мне улыбнулась, взяла под руку и расцеловала в обе щеки.
– Я очень привязана к королю и потому всегда хотела сблизиться с вами, стать вашим другом, но только сейчас смогла набраться смелости и пойти против мадам де Грамон, – сказала она.
– Вы предлагаете мне свою дружбу, мадам? – недоверчиво спросила я.
– Уверена, что мы с вами сможем найти общий язык, – ответила она.
Уроженка Версаля, Мирапуа завоевала репутацию вероломнейшей лицемерки. Но ее естественность и искренность не давали шанса устоять перед ее чарами.
– Я не доверяю придворным, – сказала я, отвечая ей откровенностью на откровенность. – Вы действительно собираетесь стать моим другом или же это некий хитрый ход?
Она криво усмехнулась:
– Жаль, что вы не считаете меня достойной доверия.
– Не думаю, что было бы мудро с моей стороны верить вам, не познакомившись поближе, – отозвалась я.
Она улыбнулась шире:
– Милая моя, здесь, при дворе, наше дело не верить, а ублажать. Придется довольствоваться видимостью. Не стоит присматриваться к людям.
– То есть в Версале нет ничего настоящего?
– Только власть и деньги, – ответила она. – С моей стороны было бы ложью утверждать обратное. В наших сердцах нет места искренней любви. Я думала, что вы понимаете это, как никто другой. Должна ли я подозревать, что сейчас, со мной, вы лицемерите, играете роль инженю?
На этот вопрос трудно было ответить честно. Погруженная в грустные раздумья о собственной неискренности, я промолчала.
– Я действительно люблю вас, – продолжала Мирапуа, – потому что король, когда увидит меня рядом с вами и услышит, как мы мило болтаем друг с другом, снова впустит меня в круг своих близких друзей.
– Но разве наши слова ничего не значат?
– Зачем придавать такое значение словам? – сказала она. – Для представителей рабочего класса привилегированное положение недостижимо; у них нет времени думать о других, поэтому они готовы верить всем на слово. Правящий класс круглосуточно занят плетением интриг. Здесь каждый сам за себя. Когда появились вы, мадам де Гемене и мадам де Грамон стали лучшими подругами. Но стоит вам исчезнуть, а королю – проявить благосклонность к одной из них, как вторая тут же возненавидит ее.
Двуличие было для меня низостью, но, помня о своем низком происхождении, я не стала признаваться в симпатии к сельским добродетелям и снова промолчала.
– Я не хочу углубляться в философские рассуждения, – сказала Мирапуа. – Не стоит забираться в такие дебри. Продолжай ублажать короля, и в конце концов все придворные дамы станут твоими подругами, ведь мы не привыкли долго противостоять монаршей воле.
– Да, – кивнула я. – Я понимаю.
– Что ж, будем считать, что мы договорились и расстаемся довольные друг другом. Кстати, вы знакомы с мадам де Фларакур? Она тоже понимает, откуда ветер дует. Она хочет быть вашим другом.
Лгали эти женщины или были искренни, у меня не было иного выбора. Я милостиво приняла их обязательства, но решила быть начеку.
Мирапуа была видной персоной при дворе. Когда она стала моим другом, остальные дамы последовали ее примеру. Весной 1770 года, убедившись в моей силе, еще две женщины из клики Грамон переметнулись на мою сторону – маркиза де Монморанси и графиня де Льопиталь, пара модно одетых, свободомыслящих дамочек лет сорока. Графиня де Льопиталь была бледнокожей пышкой, энергичной и смешливой. Прежде чем сесть, она в знак расположения ко мне достала из муфты крошечного борзого щенка. На шейке милой крошки красовался дорогой золотой ошейник с сапфировой пряжкой. Увидев меня, щенок прыгнул на мою ладонь и начал с подкупающей фамильярностью лизать мне лицо. Я назвала собаку Принцесса Дорин.
