Гелена Мнишек - Майорат Михоровский
И Гербский рассказал о нескольких фактах, представлявших Богдана в самом выгодном свете. Сплетя по своему обыкновению руки на животе, он удивленно поднял брови:
— Поразительная перемена! Вспоминая наш старый разговор, должен признать, что вы оказались правы: из него будет толк.
— Я предчувствовал, что так и будет, — с необычным для него оживлением сказал Вальдемар.
— Конечно, кое-что из прежнего еще живет в нем… — сказал Гербский. — Что-то управляет его желаниями, хотя и не могу догадаться, что именно. Быть может, любовь?
— Любовь? — пожал плечами Вальдемар. — Вряд ли.
— Но что-то должно быть, — настаивал Гербский.
Вскоре Вальдемар встретился с Богданом. Обоих обрадовала встреча. Богдан, пустился рассказывать про свое путешествие, про то полезное, что удалось извлечь из пребывания за границей.
— И какие же у тебя планы? — спросил майорат. Богдан вдруг покраснел и не без робости сказал:
— Очень широкие, дядя…
Вальдемар удивился не столько этим словам, сколько выражению лица юноши:
— Например?
— Знаете, дядя, может, и смешно в моем положении строить планы с размахом, но мне хотелось бы заняться чем-то, если можно так сказать, высокого полета. Я хочу работать больше и интенсивнее. Быть простым погонялой с кнутом, как в Руслоцке, не хочется. Нет, мне нужно другое…
— А выдержите ли вы? — спросил присутствующий здесь же граф Гербский.
— Обязан выдержать! — воскликнул Богдан с небывалым воодушевлением. Он так и кипел энергией, силой молодого упрямства. — Обязан! Я уже кое-что сделал из себя, былого гуляки, обязан сделать еще больше. Я молод, чую в себе силы, обязан подняться выше! Однако боюсь одного: что, достигнув цели, потеряю к ней всякий вкус. Человек, покоривший некую вершину небывалым напряжением сил, погружается порой в апатию, осознав, что не осталось больше вершин, к которым стоит стремиться…
— Не бывает так, чтобы не осталось больше непокоренных вершин, — сказал Вальдемар.
Богдан с сомнением покрутил головой:
— По-моему, бывает, дядя… духовная сытость — то же самое, что сытость физическая, точно так же навевает сон и отбивает охоту к действию.
И вдруг он рассмеялся, сверкнул глазами:
— Ха-ха-ха! Не рано ли я обеспокоился? Аплодисменты… памятник… успех… покоренные вершины… Я ни одной еще не покорил! Рано говорить о духовном пресыщении… Но я буду стремиться к вершинам! Пусть даже придется посвятить этому целую жизнь.
Майорат и Гербский переглянулись. Майорат сказал:
— Богдан, прости мою неделикатность… но у меня, думаю, есть право задать тебе вопрос…
— Спрашивай, дядя.
— Какова твоя главная цель? И что ты понимаешь под главной идеей?
Богдан сдвинул брови, задумался. Потом проговорил:
— Прежде всего, я хочу, когда это окажется мне по силам и возможностям, спасти Черчин, вернуть ему прежний достаток, раздобыть денег для мамы. А быть может… и спасти собственным примером Виктора. Хочу сделать Черчин похожим на Глембовичи.
— И чтобы Черчин перешел в вашу собственность? — с интересом спросил граф Доминик.
Богдан гневно мотнул головой:
— Нет! Черчин принадлежит Виктору. Я хочу спасти его и мать, а не обобрать. У меня своя дорога.
— Теперь ты понял, что им движет? — спросил майорат у графа.
Богдан опустил глаза, смутился. Майорат это заметил и с тревогой подумал: «Все же он что-то скрывает»… Гербский от всего сердца пожелал юноше успехов. Богдан рассмеялся:
— Пан граф, я только начинаю карабкаться, как некогда на забор в Глембовичах. Но верю, что достигну, цели, а вера — огромная сила…
— И творческая к тому же, — добавил Вальдемар.
XLIII
Богдан без особой печали прощался с Веной. Шетени приглашал его побыстрее возвращаться, но Богдан откровенно признался, что вряд ли в ближайшие годы появится в прекрасной столице над Дунаем. Однако, когда поезд тронулся, Богдан обернулся и посмотрел в сторону Бурга с какой-то смутной тоской, непонятной ему самому. Он оставлял здесь дни свободы и веселья. Но радовался, что все осталось позади, — в последнее время светские развлечения вызывали у него неприятные чувства. И Бург, и прекрасная Мария Беатриче стали символами иного, неземного в своей роскоши и блеске мира, с которым Богдан, быть может, попрощался навсегда.
Майорат, видя, в каком состоянии пребывает юноша, ни о чем его не расспрашивал, гадая, что же послужило причиной. Понемногу Богдан рассказал о своих раздумьях и переживаниях, но про эрцгерцогиню умолчал. Он не жаловался Вольдемару на судьбу, но говорил с тоской — и сквозь нее просвечивала ирония, обращенная против самого себя. Однако вскоре майорат догадался, что здесь замешана женщина, а там и угадал ее имя по некоторым обмолвкам и замечаниям Богдана. А может, заметил и фотографию Марии Беатриче в бумажнике кузена.
Вальдемар ничуть из-за этого не встревожился, посчитав все детскими переживаниями, совсем неопасной болезнью. Он видел, что Богдан давно уже научился избавляться от иллюзий.
Во время одного из откровенных разговоров Богдан спросил:
— Дядя, почему ты теперь почти не бываешь в свете? В Бурге о тебе спрашивали очень многие, даже император.
— А что ты им ответил?
— По-разному. Кому что. Императору сказал, что ты поглощен работой на благо страны. Шетени «признался по секрету», что ты разорился. Прости, пришлось — милейший Элемер намеревался было просить у тебя взаймы кругленькую сумму. Увы, у меня осталось впечатление, что он все же не поверил, с большим сомнением смотрел… А дамам я говорил, что ты стал анахоретом, затворником, старым брюзгой… но они мне упорно не хотели верить.
— Неплохо же ты меня изобразил! — смеялся Вальдемар.
Когда поезд шел по прекрасным местам Штирии, Богдан не отходил от окна, погруженный в мечты. Однажды майорат услышал, как юноша что-то напевает. Вальдемар внимательно прислушался. Богдан пел тихо, но проникновенно, смешивая слова из нескольких языков, как это порой случается с жителями Волынского края:
По Волыни днем и ночью я скучаю,
очарован всякий ею не случайно.
Кто увидит Волынь, сразу тот пленится,
ляс Волынский долго будет сниться.
Ой, Волынь родная, тебя я не забуду,
тебя я до смерти наметать буду…
По Волыни всюду черноземы тучные,
и пшеница золотится, в мире лучшая.
А когда весна настанет, ах, весна прекрасная,
така гарненька и зеленька, и миленька, и ясная…
Ой, Волынь, Волынь, тоби я не забуду,
тоби я до смерти паментать буду…
Майорат подошел к юноше:
