Диана Гэблдон - Огненный крест. Книги 1 и 2 (ЛП)
Опечаленный, но не убитый горем, Кенни был уведен Джейми для лечения с помощью виски, которое оказалось более эффективным, чем мое. По крайней мере, я надеялось, что оно не окажется смертельным.
«Непосредственная причина смерти», — написала я и опять остановилась. Я сомневалась, что Розамунда встретила смерть с молитвами или философским спокойствием, у нее не было возможности ни для того, ни для другого. Она умерла с синим от удушья лицом и выпученными глазами, неспособная не только говорить, но и дышать сквозь распухшее горло.
Мое собственное горло сжалось при воспоминании, словно меня тоже что-то душило. Я взяла чашку с холодным мятным чаем и сделала глоток, почувствовав облегчение, когда освежающая жидкость потекла вниз по горлу. Сепсис убил бы ее медленно, а удушье — быстро, но в любом случае смерть была болезненной.
Я постучала кончиком пера по промокательной бумаге, образовав на ней маленькую звездную галактику из чернильных точек. Однако смерть могла произойти и по другой причине, например, легочной эмболии — закупорки кровеносных сосудов в легких. Это было возможно, и признаки похожи.
Мысль была утешительная, но я мало верила в нее. Во мне говорил голос опыта и совести, и прежде чем я могла подумать, рука опустилась на лист и написала: «анафилаксия».
Была ли анафилаксия известным медицинским термином в это время? Я не видела этого слова в журнале Роулингса, но я не прочитала его полностью. И все же, учитывая, что смерть от острой аллергической реакции вряд ли была известна сейчас, мне нужно подробно описать ее для того, кто сможет прочитать мои записи.
Загвоздка в том, кто будет их читать. Я думаю — никто, но что если кто-то прочтет их и увидит в них повод обвинить меня в убийстве? Однажды меня едва не казнили, как ведьму, из-за моей врачебной деятельности. «Обжегшись на молоке, дуешь на воду», — иронично подумала я.
«Обширная опухоль в поврежденной конечности, — написала я. Последнее слово было почти не видно, так как чернила закончились. Я обмакнула перо в чернильницу и продолжила. — Опухоль распространилась на грудь, шею и лицо. Кожа бледная с красными пятнами. Дыхание все более быстрое и поверхностное, сердцебиение очень частое и мелкое, затихающее. Губы и уши синюшные.
Резко выраженная экзофтальмия». [260]
Я снова сглотнула при мысли о выпученных глазах Розамунды, вращающихся в неосознанном животном ужасе. Когда мы обмывали ее тело, то попытались закрыть их. И хотя для ночного бдения принято было открывать лицо покойного, я не думаю, что в данном случае это будет разумно.
Я не хотела смотреть не гроб, но поглядела, слегка наклонив голову в молчаливой просьбе о прощении. Брианна повернула ко мне голову, потом резко отвернулась. Запах пищи, приготовленной для поминок, заполнил комнату, смешиваясь с запахами горящих дубовых дров, чернила и свежеструганных досок гроба. Я поспешно глотнула еще чая, прочищая горло.
Я хорошо понимала, почему первой строкой в клятве Гиппократа идут слова «Не навреди». Проклятие, навредить слишком легко! Каким самомнением надо обладать, чтобы вмешиваться в организм человека? Как уязвимо и сложно человеческое тело, и как грубо врачебное вмешательство.
Я могла бы уйти в кабинет, чтобы в уединении сделать свои записи, но знала, что не уйду, и понимала — почему. Белый саван из грубой ткани мягко светился в сером свете, льющемся из окна. Я сильно сжала перо, пытаясь забыть, как хрустнул перстневидный хрящ, когда я ткнула ножом в горло Розмунды в последней бесполезной попытке позволить воздуху проникнуть в ее задыхающиеся легкие.
«И все же… не существует практикующего врача, — подумала я, — который никогда не бывал в подобной ситуации». Я сталкивалась со смертью пациентов несколько раз даже в современной больнице, оснащенной всевозможными аппаратами для спасения человеческой жизни.
Какой-нибудь врач после меня может оказаться перед дилеммой: применить рискованное лечение в попытке спасти жизнь или позволить пациенту умереть. Моя же дилемма заключалась в том, чтобы найти баланс между возможным обвинением в убийстве и пользой моих записей для того, кто будет искать в них знания.
Кто это будет? Я задумчиво вытерла перо. В настоящее время медицинских школ было мало, и все они находились в Европе. Большинство врачей получали свои знания через ученичество и из собственного опыта.
Роулингс не обучался медицине. Даже если и обучался, по моим понятиям его методы лечения были шокирующими. Я скривила рот при мысли о некоторых описаниях в его журнале, например, вливание ртути при лечении сифилиса, применение банок до образования волдырей для лечения эпилептических припадков и пускание крови при любой немочи: от расстройства желудка до импотенции.
И, тем не менее, Даниэль Роулингс был врачом. Читая его записи, я ощущала его заботу о пациентах, его любознательность и интерес к постижению тайн тела.
Импульсивно я открыла страницу с заметками Роулингса. Может быть, подсознательно я откладывала принятие решения, или, возможно, мне хотелось посоветоваться с другим врачом таким же, как я.
Таким же, как я. Я уставилась на страницу с опрятными маленькими буквами и тщательными рисунками, но ничего не видела. Кто был таким же, как я?
Никто. Я думала об этом раньше, но лишь мельком, признавая только то, что проблема существует. Однако она казалась отдаленной и не требующей немедленного решения. В колонии Северная Каролина, насколько я знала, существовал только один официальный врач — доктор Фентиман. Я фыркнула и сделала еще глоток чая. Даже Мюррей МакЛеод и его патентованные средства были лучше; по крайней мере, в своем большинстве они были не опасны.
Я пила чай, размышляя о Розамунде. Простая истина заключается в том, что я тоже не буду жить всегда. При удаче проживу достаточно долго, но не вечно. Мне нужно найти кого-нибудь, кому я смогу передать хотя бы часть своих знаний.
Сдавленное хихиканье донеслось от стола. «Нет, — подумала я с сожалением, — не Брианна».
Она была бы самым логичным выбором; она, по крайней мере, знала о современной медицине. Не нужно было преодолевать невежество и суеверие, не надо убеждать в пользе асептики, в опасности, исходящей от микробов. Но у нее не было никакой склонности, никакого инстинкта к лечению. Он не была брезглива и не боялась крови; она помогала мне при приеме родов и небольших хирургических процедурах, и все же у нее отсутствовало то особенное сочетание сочувствия и жестокости, необходимое для врача.
«Возможно, она больше ребенок Джейми, чем мой», — думала я, наблюдая переливы света от очага в прядях ее распущенных волос. У нее была его храбрость, его большая мягкость, но это была храбрость воина, мягкость силы, которая могла убивать, если необходимо. Мне не удалось передать ей мой дар; знание крови и костей, знание человеческого тела.
