Лаура Паркер - Отвергнутая
— Ох, милая, вы меня оскорбляете. — Он замолчал, зачарованный тем, что она, облизывая губы, случайно коснулась кончиком своего языка его ладони. — Разве я не мужчина? Разве не может волновать меня ваша близость?
Эдуардо взял ее руку и засунул под свой парчовый жилет, туда, где билось его сердце.
— Вы чувствуете, как оно стучит? Разве я не умираю от вашего прикосновения?
— Ну, — уклончиво сказала она, — если вы позволите мне убрать мою руку.
— Я могу умереть, — отозвался он с тихим смешком. — И показал бы вам, какая горячая и густая кровь течет во мне, но думаю, что мы с вами не готовы к такому опыту.
Филадельфия закрыла глаза и не могла сказать ни слова. Она просто не могла ни о чем думать и была уверена только в том, как громко бьется его сердце под ее рукой, пока ее собственное не начало биться в том же ритме.
— Не целуйте меня. — Она не знала, приходила ли эта мысль ему в голову, но ей пришла, и предощущение этого было невыносимым.
— Мне легче не дышать, — сказал он, наклоняясь к ней.
Когда их губы встретились, он ощутил, как она дернулась, и отодвинулся, чтобы взглянуть на нее. Ее глаза были закрыты, а губы сжаты, как будто она ждала, что ей будут вливать касторку.
— В чем дело, милая? Я вам так неприятен?
Она приоткрыла глаза.
— Борода. Она царапается.
Выругавшись по-португальски, он сорвал с себя фальшивые бакенбарды.
— Ну вот, милая, все в порядке.
Филадельфия вновь закрыла глаза, когда он склонился над ней, но на этот раз совсем по другой причине. В последнее мгновение она заметила в его глазах сияющую смесь удовольствия, чувственности и — если ее взбаламученное сознание не обманывало ее — нечто похожее на безграничное обожание, которое она видела в глазах Генри Уортона.
Эдуардо целовал ее и раньше — мимолетный поцелуй в зимнем саду Ормстедов, закончившийся тем, что она начала чихать, потом в его комнате наверху, когда у них смешались злоба и страсть. Но сейчас, как только их губы встретились, она поняла, что это нечто совершенно новое.
Его теплые губы прижались к ее губам, и мысль, что надо оторваться от них, растаяла. Потом он взял ее за щеки, запрокинул голову и чуть отвернул свою, чтобы удобнее было завладеть ее губами.
Женский инстинкт подсказывал ей, что это уже ласка опытного любовника, сладкая пытка, направленная на то, чтобы расшевелить застенчивого партнера, и что она должна немедленно положить этому конец. Но голос разума остался неуслышанным, а Эдуардо тем временем продолжал нежно и неотвратимо ласкать ее рот.
«Когда он остановится, — подумала она, — как это бывало раньше, и я освобожусь». Однако его губы становились все чувственнее, и каждое их движение заставляло ее тихо постанывать. Когда ее стоны стали вырываться сквозь раздвинувшиеся губы, он стал ласкать ее рот языком.
Однажды на выставке в Чикаго она вызвалась дотронуться до электромагнитного устройства, про которое говорили, что оно воссоздает разряд молнии, и почувствовала, как какая-то живительная сила пробежала по ее пальцам. Она тогда отдернула руку, смущенная этим ознобом, который заставил зашевелиться волосы у нее на затылке. Филадельфия никогда никому не рассказывала об этом ощущении, которое заставило ее поспешить домой и осмотреть свое тело — не произошло ли с ним чего-нибудь. Теперь его горячий язык своими толчками вызывал сладостное наслаждение, такое же сильное, проникал в ее груди, горел огнем в самом сокровенном месте.
Потом его губы оторвались от ее рта, поползли по щеке, спустились к шее, коснулись ледяного холода бриллиантов; зубами он открыл замочек ожерелья и оно соскользнуло ей на колени. Потом он добрался до раковины уха, поцеловал ее и обласкал кончиком языка.
У нее перехватило дыхание, и она хотела вскрикнуть, но он успел заткнуть ей рот поцелуем.
От этого поцелуя у нее ослабело все тело. Когда он наконец поднял голову, у нее уже не было сил даже на то, чтобы думать или ощущать вес своего тела, она подалась вперед и прильнула к его груди.
— Вы должны были сказать мне, — прошептал он ей на ухо.
— Что? — пробормотала она.
— Что вам нужны такие поцелуи.
— Но я… мне не нужно…
— Нет, милая, вам это нужно, и вы всегда будете получать все, в чем нуждаетесь.
Филадельфия закрыла глаза. Она чувствовала себя так, словно висела на краю обрыва, отчаянно цепляясь ногтями за камни. Его поцелуи оставили ее возбужденной, но она все-таки сохранила достаточный контроль над своими чувствами, кусая нижнюю губу, чтобы удержаться от того, чтобы попросить его продолжить эту сладкую пытку.
— Я ничего не понимаю, — призналась она, когда непростительная слеза выкатилась из-под плотно сжатых век. — И меньше всего про самое себя.
Эдуардо приподнял ее голову и улыбнулся, увидев на ее лице горестное недоумение.
— Ответ, милая, настолько прост, что я должен вскоре продемонстрировать его вам, иначе я сойду с ума. Но прежде я должен, как говорите вы, североамериканцы, кое-что выяснить.
— Я никогда этого не говорила, — запротестовала она, когда он продвинулся на сиденье и слегка прижал ее в угол.
— Миссис Ормстед захочет узнать все про вечер у Доджей, — сказал он голосом, который не выдавал муку, испытываемую его телом. — Вы можете развлекать ее историями о наших злоключениях, пока я буду отсутствовать.
— Что вы собираетесь делать? — спросила она, смущенная слезами, текущими по ее щекам.
— Ничего такого, что имеет отношение к вам.
— Хорошо, оставайтесь таинственным. Но не думайте, что я буду ждать вас, потому что буду уже в постели.
— Тогда я, как только вернусь, отправлюсь немедленно в постель.
Его интонация заставила ее взглянуть в его черные глаза, поблескивавшие в темноте. Она испугалась, но не хотела обнаруживать, что между строк сказанного заметила его намерение прийти в ее постель. Она молча отвернулась.
Эдуардо хотел обнять ее, держать в своих руках, заставить ее поверить, что он чувствует, что она начинает сомневаться в искренности его чувства к ней, даже при том, что влажные следы его поцелуев остались на ее губах, но удержался. Кабриолет подъезжал к особняку Ормстедов. Если он вновь дотронется до нее, то уже больше остановиться не сможет, и тогда кучер увидит картину, о которой уже утром будут судачить все кучеры на Пятой авеню.
Он подобрал свои бакенбарды и прижал их к своим щекам, надеясь, что там осталось достаточно клея, чтобы удержать их на месте, пока он будет провожать Филадельфию до дверей.
И только после того, как он помог ей выбраться из кабриолета и провел в дом, сообразил, что почти не дотрагивался до нее. Он не ласкал ее груди и бедра. Горячая волна желания укрепила его в убеждении, что она сожалеет о его ошибке не меньше, чем он. Может, в этом крылась причина укора в ее взгляде перед тем, как она повернулась и побежала вверх по лестнице? Испытывала ли она то же, что и он, понимала ли, что они начали путешествие, которое должно прийти к концу?
