Анастасия Туманова - Огонь любви, огонь разлуки
– Не пойму я, матушка, тебе что, вовсе ничего не нужно али гордость свою таким манером выставляешь? – бурчал он.
– Какая гордость, Федор Пантелеевич… – отмахивалась, ничуть не лукавя, Софья. – Когда б я гордая была, то разве бы тут с тобой сидела? Но мне ведь и в самом деле ничего не нужно. Гардероб есть, бриллианты тоже, сам же покупал…
– Угу… И не носишь ничегошеньки.
– Ну как же не ношу? И в ресторан вчера надевала, и в оперу… Кстати, составишь мне нынче компанию? В «Гранд-опера» дают «Сивиллу»…
– ОПЯТЬ?! – При упоминании оперы Федор менялся в лице. – Помилосердствуй, матушка, сил моих боле нет… Да сколько ж можно?! Нет, я лучше уж тебя одну слушать буду.
– Да что же мне делать, господи?! – расстраивалась Софья. – Марфу брать никак нельзя, она там храпит на весь партер, это ведь прямое оскорбление артистам!
– Ну и оставь ее здесь! Одна езжай, ложу бери, а я тебя опосля встречу… И чем тебе оперы нравятся, не пойму, хоть режь… Видать, барином надо было родиться, чтоб в этом горлодрании каку-то радость находить!
– Глупости, – решительно возражала Софья, хотя и чувствовала, что Мартемьянов в чем-то прав. – Мой брат покойный оперы не понимал и не признавал, так же, как и ты, а был потомственный дворянин!
– Сволочь он был потомственная, братец твой… – ворчал Федор.
– Не смей! – вскидывалась Софья, хотя он и тут оказывался прав. – Его уж на свете нет, так и помолчи!
– Думаешь, ежели помер, враз ангелом стал?! – не сдавался Мартемьянов. – Нет уж, матушка, не верю я в такие карамболи… Эдак получается, что и у господа бога справедливости не дождешься! Забыла, значит, как твой братец тебя за пятнадцать тысяч, как кобылу призовую…
Но на этом месте она, как правило, вылетала из комнаты, хлопнув дверью на весь этаж.
Через несколько минут являлась Марфа с выпяченной нижней губой и раздувающимися ноздрями, хватала со стола брошенную Софьину шаль, испепеляла Федора взглядом и довольно громко бурчала:
– И до чего же у некоторых совсем совести не стало! Сироту несчастную забижать!!! Связался черт с младенцем, тьфу! И не совестно вам, Федор Пантелеич?! Ведь вроде мужик-то с головой и в годах, а такой моветон допущает!
– Плачут барышня, что ль? – хмуро спрашивал он.
– Много чести – реветь из-за вас! – отрезала Марфа. – В расстройстве полном за рояль сели, слезы сглотнули да музицируют! Сей же час, говорю, к ней подите, повинитесь!
– Слушай, отстань, лист банный! – рычал Федор. – В чем виниться прикажешь, когда я правду говорил?!
– Ах, пра-авды вам захотелось?! – вскипала Марфа, швыряя ни в чем не повинную шаль на пол. – А не подумали, что будет, коли ОНА вам правду кажный день говорить станет? Про вас? Али про себя? Али про всю вот эту жизню вашу?!
– Да пошла ты прочь, чертова кукла!!! Учить меня вздумала! – вскакивал, чуть не переворачивая диван, Мартемьянов.
Нисколько не пугаясь, Марфа мерила его презрительным взглядом:
– И пойду!!! Очень-то надобно оставаться! Тьфу, босота костромская, навязался на нашу с Софьей Николавной голову… – И, задрав подбородок, выходила из комнаты.
Такого рода стычки случались у Федора с Софьей довольно часто – с тех пор как они провели в Вене свою первую ночь и Мартемьянов рассказал Софье кое-что о себе. Уже через день после этого Софья заметила, что покровитель переменился к ней. Теперь он уже не стремился каждую минуту находиться рядом: временами Софье казалось, что Федор даже избегает ее. Да, она по-прежнему постоянно чувствовала на себе его упорный, пристальный взгляд, но теперь Мартемьянов хмурился и отводил глаза, стоило ей обернуться, и целый месяц они почти не разговаривали, хотя по ночам Федор приходил к Софье исправно. Немного обеспокоенная, она поделилась своими наблюдениями с Марфой. У той, как всегда, на все имелся ответ:
– Так это ж дело обычное, барышня, житейское… Они, кобелячье племя, как до своего дорвутся, так уж больше и не люди. Он с вас свое взял – что ж теперь из себя андела небесного кроить? И так уж, поди, измучился характер в поводу удерживать… Все теперь, кончились наши с вами деньки золотые!
– Так что ж это будет, Марфа?! – испугалась Софья.
– Я думаю, ничего особенного. Как у всех, – деловито сказала Марфа. – Вы не переживайте, Софья Николавна, ежели он чего себе дозволит, так я ему!.. Да и деньги у меня имеются, в случае чего соберемся с вами – и домой, в Расею, в Ярославль, Гольденбергу вашему, антрыпрынеру, на радость… Вот, поди, счастлив-то будет свою Афелью из заграниц обратно заполучить!
Софью рассуждения Марфы ничуть не утешили. Нет, ее вовсе не пугала возможность опять оказаться на подмостках провинциального театра – скорее, она этому радовалась. Но поведение Федора, тем более непонятное, что никаких причин для такой перемены Софья не видела, с каждым днем беспокоило ее все сильнее. Когда же они уехали из Вены в Париж, стало еще хуже. Любой возникший между ними разговор Мартемьянов умудрялся свести к Софьиной родне.
Софья никак не понимала, какой резон он находит в том, чтобы время от времени напоминать своей любовнице, что ее брат был пьяницей и мерзавцем, старшая сестра – падшая женщина (Федор, впрочем, употреблял слово похуже), младшая – воровка, а сама Софья – содержанка «у разбойника с большака», как покровитель величал себя. Как ни сердилась Софья, она не могла не видеть, что собственные выходки не доставляют Мартемьянову никакого удовольствия, и, говоря ей это, он злится гораздо больше нее. Софья обижалась молча, но один раз Федор все же довел ее до слез. Полноценной истерики она не устроила: это были всего лишь несколько уроненных на клавиши рояля слезинок. Но при виде их Мартемьянов моментально согласился ехать в оперу (Софья из мстительных соображений приняла его согласие), вечером геройски отсидел, не задремав ни на минуту, четыре часа в ложе рядом с любовницей… а затем целых три дня молчал как каменный, словно позабыв русский язык. Она не знала, что и думать; даже Марфа, казалось, пребывала в недоумении. Все достигло своего апогея в один из теплых июньских вечеров, когда Софья и Федор сидели в ресторане гостиницы.
Мартемьянов был особенно молчалив и сумрачен в тот день. Софье он еще не сказал ничего обидного, но она, видя его неподвижное, темное лицо с опущенными глазами, ждала неприятностей с минуты на минуту. Как и прежде, никаких внешних причин для дурного настроения Федора не было. В открытые окна ресторана заглядывали первые, робко зажигающиеся звезды, пахло вином, жареной дичью и незнакомыми Софье духами, из-за столиков слышался женский смех, негромкий разговор на уже ставшем привычным французском. Месье Клоссен, заложив большие пальцы за проймы жилета, прогуливался по залу, болтая с гостями, на крошечной эстраде играл такой же крошечный оркестр из фортепьяно, скрипки и аккордеона. Возле столика Софьи и Мартемьянова владелец гостиницы задержался особенно долго, выказывая свое восхищение «прекрасной мадам Мартемьен». Та вежливо выслушала поток изысканных комплиментов, улыбаясь и одновременно поглядывая на Федора, который даже не потрудился ответить на приветствие хозяина.
