Клод Фаррер - Последняя богиня
О! это вызывает во мне тяжелое воспоминание о другом выстреле револьверном… который был произведен… и который убил того человека… потому что я сам не видел движения… потому что я не смел, потому что я не сумел предупредить… запретить…
Словом, мое движение, которому нет искупления, Амлэн взял на себя. Ни более, ни менее.
И вот Амлэн отыскался. И вот, позади него, под прикрытием яблонь стоят его цинки… (Он так и сказал «цинки», зуав был прав).
Амлэн, разумеется, не изменился: он принадлежит к породе неизменяющихся существ. Каким был он у румпеля миноносца № 624, таким я его вижу вновь. Непохожим на самого себя я видел его только один раз, – перед тем!
Он объясняет мне, что ему повезло:
– Перевели в морские стрелки… куда никогда не мог попасть… Нашивки, всего обшили нашивками! Побывал под Диксмюдом, Ипром, Изером, получил нашивку за сражение, получил даже «кучу других штук» и прошел невредимым через самые сильные ураганы железа и огня. Ни разу не был ранен, даже ни разу не оцарапан… Неприятельская шрапнель вероятно боялась его плеч, – слишком широких.
– А ваша жена? а ваш мальчик?
Он тронут тем, что я об этом помню, и его взгляд, устремленный прямо в мои глаза, увлажняется:
– Ничего нового, командир! Ничего. Но это меня не огорчает, право! Как только наступит мир, ведь мы с вами заварим это дельце, я спокоен: оно наладится!
Он измеряет меня глазами, довольный мною, довольный самим собою. Разве у таких людей, как мы с ним, может быть в чем-нибудь неудача?
И от его доверия становится тепло у меня на сердце. Ну, этот знает мне настоящую цену. Он видел меня таким, каков я на самом деле… Каков я на деле? Нет, таким: каким бы я был: если бы жизнь не оказалась слишком жестока…
Тише! Имею ли я право слезно жаловаться на мои злоключения перед этим человеком, который был придавлен первым же ударом судьбы и вынес из своего поражения, вместо слез, только славу?
Потому что я сейчас заметил прескромно висящие рядом на его груди орден Почетного Легиона, который не имеет ничего общего с «ежегодными награждениями» мирного времени, и военный крест, украшенный двумя пальмами и тремя звездочками.
Жестом я отдаю честь этим пяти боевым отличиям.
– Это ничего не значит! – протестует сконфуженный Амлэн. – Это даже скорее несправедливо: потому что, если бы была на свете истинная справедливость, все были бы награждены теми же орденами, или напротив, – расстреляны! Середины тут нет: люди либо делают то, что нужно, либо не делают. Послушайте, командир, полагаете ли вы, что есть более храбрые и менее храбрые в толпе молодцов, которые выскакивают из линии, идущей в атаку, бегут к траншее напротив и удерживаются в ней, если до нее добираются? Полноте, какой вздор! Право, все одинаковы. Те, кого я, может быть, оценил бы более, это те, которые трусливее от природы и все-таки бегут наравне с другими… Что касается до орденов, которые выпадают Пьеру, а не Полю, это удача или милость. У меня, конечно, это не было милостью… но раз это удача, тогда тут нечего пыжиться!
Он повернулся лицом к своим «цинкам». И жестом представляет их мне.
– Хотите осмотреть, командир? Вот этот – мой: «божья коровка», как я его называю… имя для потехи. Серьезное имя – это только номер: моя батарея – это номера 241, 182, 177 и 176…
Я осматриваю танки.
Они первобытны, эти осадные колесницы, родоначальники вида… хуже того: немощны: все передачи, двигатели, рамы так рассчитаны, что остальное – а оно-то и есть самое главное – сводится к одной лишь видимости. Танк не пригоден для жилья; он не вооружен, он бронирован чуть ли не жестью; наконец, в довершение всего, он слеп: командир видит там немного, канонир ничего не видит; остальной состав, включая сюда пулеметчиков, в бою работает среди густой темноты, и все вперемешку лежат на животе, никогда не видя ни начальника, ни неприятеля.
Поистине жаль, что изобретатели наших первых танков, – наших совсем первых танков, – не были хоть немного моряками. Все эти насущно-важные задачи: обитаемость – удобства для человека, который сражается, чтобы он сражался хорошо; вооружение – калибры: поле обстрела: мертвые углы, компенсации; бронировка – поверхность и толщина брони; и в особенности командование – легкость, предоставленная начальнику, чтобы он мог управлять сражением… все форты в мире их изучили, углубили, разрешили… А изобретатели танков пренебрегли тысячью решений, всех хороших, не для того, чтобы предпочесть тысяча первое, свое собственное решение, – нет, ничего не разрешили, они только пренебрегли всяким решением.
Я кончил осмотр. Амлэн, хотя и покинул флот, сумел сохранить его традиции: прежде всего традицию чистоты. В его танке № 241 все чисто, все блестит, все сияет, – несмотря на грязь и пыль, несмотря на всю нечистоту, свойственную земле, – до такой степени, что можно было бы подумать, что находишься на крейсере или адмиральском броненосце… несколько уменьшенного размера.
Лучше того, он сохранил традицию оптимизма: он верит в свой допотопный танк, он верит в свою батарею танков, которые больше похожи на пугала, чем на военные колесницы. Амлэн верит в них, хотя ни одно несовершенство не ускользнуло от него.
– Разумеется, командир, – говорит он, – какой-нибудь морской волк смастерил бы что-нибудь почище. Но это не помешает моей божьей коровке, какова бы она ни была, славно выполнить работу, я вам за то ручаюсь… И в особенности расколотить бошей, сколько придется на ее долю. Вы увидите это завтра, командир.
(День «Ж», день атаки, – был предварительно назначен действительно на завтра).
– Ладно, мы это увидим, мой дорогой старый товарищ…
Он краснеет от удовольствия: «Мой дорогой старый товарищ»?.. Я с ним говорил, как равный с равным… как офицер с офицером. Ах! для него, моего бывшего унтер-офицера, для него, выслужившегося из солдат, этот «дорогой старый товарищ», сказанный мною, офицером, окончившим «специальную» школу, офицером по рождению, это самая редкая, самая славная из почестей…
Обскурантизм?.. не правда ли?.. Это серьезное и спокойное различие, которое все флоты в мире ныне поддерживают без предвзятого решения, без предрассудков, без глупого тщеславия, между красными начальниками и синими начальниками, – обскурантизм? Если вы так думали, вы простак. Равенство во всяком другом месте, кроме суда, является вызовом здравому смыслу, право!
Я ему протягиваю руку, он долго жмет ее своими могучими лапами, железными клещами моряка.
Увы!.. почему этот человек… сделал то, что он сделал… там, в Адриатическом море… да… на миноносце № 624… в тот день, когда… Арель…
Правда… то, что он сделал, он сделал не для себя. Он даже сделал это для меня…
