Александр Дюма - Полина
Мать моя сказала правду: я падал от усталости. Я тотчас лег в постель и проспал до десяти часов утра.
Проснувшись, я нашел у себя письмо графа. Я ожидал его, но не мог поверить, что оно будет таким сдержанным. Это был образец вежливости и приличия. Вот оно:
«Милостивый государь!
Несмотря на все желание мое доставить вам это письмо как можно скорее, я не мог послать его ни со слугою, ни с другом. Это могло бы возбудить беспокойство между лицами, которые столь дороги для вас и которых, я надеюсь, вы позволите и мне считать не чужими, несмотря на то, что произошло вчера у лорда Г.
Однако вы легко поймете, что несколько слов, которыми мы обменялись, требуют объяснения. Будете ли вы столь добры, чтобы назначить час и место, где можете мне дать его? Свойство дела требует, я думаю, чтобы это было тайной и чтобы не находилось при том других свидетелей, кроме тех, до которых оно относится; но, если вы хотите, я привезу двух своих друзей.
Вчера я доказал вам, мне кажется, что я смотрел уже на вас, как на брата; поверьте, что для меня дорого будет стоить отказаться от этого имени и что мне нужно будет идти наперекор всем моим надеждам, всем моим чувствам, чтобы считать вас своим противником и неприятелем.
Граф Гораций».
Я отвечал тотчас.
«Вы не ошиблись, граф: я ожидал письма вашего и со всею искренностью благодарю за предосторожность, принятую вами, чтобы доставить его ко мне… Но так как эта предосторожность будет бесполезной в отношении к вам и нужно, чтобы вы в возможной скорости получили этот ответ, то позвольте мне послать его со слугою.
Вы думаете справедливо: объяснение необходимо между нами; оно будет иметь место, если вам угодно, даже сегодня. Я поеду верхом и буду прогуливаться между первым и вторым часом пополудни в Булонском лесу в аллее Немой. Я не имею нужды говорить, что мне приятно будет там встретить вас. Что же касается свидетелей, мнение мое совершенно согласно с вашим: они не нужны при этом нервом свидании.
Мне не остается ничего более отвечать на письмо ваше, как говорить о чувствах моих к вам. Я бы очень искренно желал, чтобы те, которые вы питаете ко мне, могли быть внушены моим сердцем; к несчастью, их говорит мне моя совесть.
Альфред де Перваль».
Написав и отправив это письмо, я пошел к моей матери; она точно спрашивала, не приходил ли кто от Горация, и после ответа я нашел ее гораздо спокойнее. Что касается Габриели, она просила позволения и получила его: остаться в своей комнате. К концу завтрака мне привели лошадь. Приказания мои были в точности исполнены: к седлу были прикреплены ольстреди, в которые я поместил пару прекрасных дуэльных пистолетов, уже заряженных; я не забыл, что граф Гораций не выезжал никогда без оружия.
Я был на месте свидания еще в одиннадцать часов с четвертью: так велико было мое нетерпение. Проехав аллею во всю ее длину и поворотив назад, я заметил всадника на другом конце: это был граф Гораций. Узнав друг друга, каждый из нас пустил лошадь свою в галоп, и мы встретились на середине аллеи. Я заметил, что он, подобно мне, имел ольстреди у седла своей лошади.
— Вы видите, — сказал мне Гораций, — кланяясь с вежливостью и улыбкою, — что желание мое встретить вас равнялось вашему, потому что мы оба опередили назначенный час.
— Я сделал сто лье в одни сутки, чтоб иметь эту честь, граф, — отвечал я, кланяясь в свою очередь, — вы видите, что за мной нет остановки.
— Я предполагаю, что причины, побудившие вас так скоро приехать, не такие уж тайные, и хотя желание мое узнать вас и пожать вам руку заставило меня совершить эту поездку еще в менее короткое время, но я не думаю, что подобная причина заставила вас покинуть Англию.
— И вы думаете справедливо, граф. Честь семейства, едва не скомпрометированного, была причиной моего отъезда из Лондона и прибытия в Париж.
— Выражения, употребляемые вами, — возразил граф, кланяясь опять с улыбкой, которая становилась более и более язвительной, — заставляют меня надеяться, что причиной этого возвращения не было письмо госпожи Нерваль, в котором она уведомляла вас о предполагаемом союзе между вашей сестрицею и мной.
— Вы ошибаетесь, — возразил я, кланяясь в свою очередь, — я приехал единственно для того, чтобы воспротивиться этому супружеству, которое не может состояться.
Граф побледнел, и губы его сжались; но почти тотчас он принял свое обыкновенное спокойствие.
— Надеюсь, — сказал он, — что вы оцените чувство, повелевающее мне слушать с хладнокровием ваши странные ответы. Это хладнокровие есть доказательство моего желания сблизиться с вами, и желание это так велико, что я готов выслушать вас до конца. Окажете ли вы мне честь, милостивый государь, сказать: какие причины с вашей стороны могли стоить мне этой слепой антипатии, выражаемой вами так открыто? Поедем рядом, если хотите, и станем продолжать разговор.
Мы поехали шагом, как друзья, которые прогуливаются.
— Я слушаю вас, — сказал граф.
— Сначала, граф, позвольте мне, — отвечал я, — изменить суждение ваше о мнении, которое я имею о вас: это не слепая антипатия, а рассудительное презрение.
Граф привстал на стременах, как человек совершенно выведенный из терпения; потом, приложив руку к челу, сказал голосом, в котором трудно было заметить малейшее волнение:
— Подобные чувства довольно опасны, чтобы питать их и в особенности объявлять прежде совершенного познания человека, внушившего их.
— А кто сказал вам, что я не знаю вас совершенно? — отвечал я, смотря ему в лицо.
— Однако ж, если память не обманывает меня, только вчера я встретился с вами в первый раз.
— И однако ж случай, или скорее Провидение, нас уже сближало; правда, это было ночью, когда вы не видели меня.
— Помогите моим воспоминаниям, — сказал граф, — я очень туп для загадок.
— Я был в развалинах аббатства Гран-Пре. ночью с 27 на 28 сентября.
Граф побледнел и положил на ольстредь свою руку; я сделал то же движение; он заметил его.
— Что же далее?.. — возразил он.
— Я видел, как вы шли из подземелья, как закопали ключ.
— И какое намерение приняли вы вследствие всех этих открытий?
— Не допустить вас убить Габриель де Нерваль так, как вы пытались убить Полину Мельен.
— Полина не умерла?.. — вскричал граф, останавливая свою лошадь и забыв на этот раз свое адское хладнокровие, не оставлявшее его ни на минуту.
— Нет, Полина не умерла, — отвечал я, останавливаясь в свою очередь, — Полина живет, несмотря на письмо, которое вы написали ей; несмотря на яд, оставленный вами; несмотря на три двери, которые вы заперли за нею и которые я отпер ключом, закопанным вами… Теперь понимаете ли?..
