Александр Дюма - Полина
К счастью, я был один, когда распечатал это письмо, потому что самообладание мое изменило бы мне: эта новость, полученная мною, была так странна, в ней скрывалась, видимо, тайна Провидения. Но сколько я ни старался притвориться, Полина тотчас заметила, что в отсутствие ее случилось со мной что-то необыкновенное; мне пришлось убедить ее, что семейные дела заставляют меня совершить путешествие во Францию, она приписала мое уныние горести о разлуке нашей. Она побледнела и вынуждена была сесть: первый раз мы разлучались с тех пор, как я спас ее. Между сердцами, любящими друг друга, в минуту разлуки, даже короткой, рождаются какие-то тайные предчувствия, делающие ее беспокойной и печальной, несмотря на все, что говорит наш разум.
Мне нельзя было терять ни одной минуты; я решил отправиться на другой день. Я вошел в свою комнату, чтобы сделать некоторые необходимые приготовления.
Полина вышла в сад, и я присоединился к ней, как только окончил свои занятия.
Я нашел ее сидевшей на той самой скамье, на которой она рассказала мне свою жизнь. С этого времени она как будто почила в объятиях смерти; ни одно эхо из Франции не приходило пробудить ее; но, может быть, она приближалась уже к концу этого спокойствия и будущее для нее начинало печально соединяться с прошедшим, стоившим мне столько усилий, чтобы заставить ее забыть его. Я нашел ее грустной и задумчивой и сел подле нее; первые слова, которые она произнесла, открыли мне причину ее печали.
— Итак, вы едете? — сказала она.
— Так нужно, Полина! — отвечал я голосом, которому старался придать спокойствие. — Вы знаете лучше всякого, что бывают происшествия, располагающие нами и похищающие от мест, которых мы не хотели бы оставить даже на час, как ветер делает это с бедным листком. Счастье моей матери, сестры, даже мое, о котором я не сказал бы вам, если бы оно одно подвергалось опасности, зависит от поспешности моей в этом путешествии.
— Поезжайте, — ответила печально Полина, — поезжайте, если нужно; но не забудьте, что у вас в Англии есть сестра, у которой нет матери, единственное счастье которой зависит от вас!
— О! Полина! — вскричал я, сжимая ее в своих объятиях, — скажите мне, сомневались ли вы когда-нибудь в любви моей? Верите ли вы, что я удаляюсь от вас с растерзанным сердцем? Что минута, счастливейшая в моей жизни, будет та, когда я возвращусь опять в этот маленький домик, скрывающий нас от целого света?.. Жить с вами жизнью брата и сестры с одной надеждой дней еще счастливейших, верите ли вы, что это составляет для меня счастье величайшее, нежели то, о котором я смел когда-нибудь мечтать?.. О! Скажите мне, верите ли вы этому?
— Да, я этому верю, — отвечала мне Полина, — потому что было бы неблагодарностью сомневаться. Любовь ваша ко мне была так нежна и так возвышенна, что я могу говорить о ней, не краснея, как об одной из добродетелей ваших… Что касается большого счастья, на которое вы надеетесь, Альфред, я не понимаю его… Наше счастье, я уверена, в непорочности наших отношений.
— О! Да… да, — сказал я, — я понимаю вас, и Бог наказал бы меня, если бы я осмелился когда-нибудь оторвать один цветок от мученического венка вашего, чтобы вложить туда вместо него угрызения! Но могут случиться происшествия, которые сделают вас свободной… Сама жизнь графа… извините, если я обращаюсь к этому предмету… подвергает его более, нежели всякого другого…
— О! Да… да, я это знаю… Поверите ли, что я никогда не открываю журнала без содрогания… Мысль, что я могу увидеть имя, которое носила, замешанным в каком-нибудь кровавом процессе, человека, которого называла мужем, погибшего бесчестной смертью… И что ж, говорите вы о счастье в этом случае, предполагая, что я переживу его?..
— О! Сначала… и прежде всего, Полина, вы будете от этого не менее чисты, как самая обожаемая женщина… Не взял ли он сам на себя труда поставить вас так, что ни одно пятно от его грязи или крови не может вас достигнуть?.. Но я не хотел говорить об этом, Полина! В ночном нападении, в дуэли граф может найти смерть!.. О! Это ужасно, я знаю, не иметь другой надежды на счастье, кроме той, которая должна вытечь из раны или выйти из уст человека с его кровью и его последним вздохом!.. Но наконец для вас самой такое окончание не будет ли благодеянием случая… забвением Провидения?..
— Что ж тогда? — спросила меня Полина.
— Тогда, Полина, человек, который без условий сделался вашим покровителем, вашим братом, не будет ли иметь прав на другое имя?..
— Но этот человек подумал ли об обязанности, которую возьмет на себя, принимая это имя?
— Без сомнения, и он видит в нем столько обещаний на счастье.
— Подумал ли он, что я изгнана из Франции, что смерть графа не прекратит этого изгнания и что обязанности, которые я наложила бы на жизнь его, должна наложить и на его память?..
— Полина, — сказал я, — я подумал обо всем. Год, который мы провели вместе, был счастливейшим в моей жизни. Я говорил уже вам, что ничто не привязывает меня к одному месту столько же, как и к другому… Страна, в которой вы будете жить, будет моей отчизной.
— Хорошо, — отвечала мне Полина тем сладостным голосом, который более, нежели обещание, укрепил все мои надежды, — возвращайтесь с этими чувствами; положимся на будущее и вверим себя Богу.
Я упал к ее ногам и поцеловал ее колени.
В ту же ночь я оставил Лондон; к полудню прибыл в Гавр; почти тотчас взял почтовых лошадей и в час ночи был уже у своей матери.
Она была на вечере с Габриелью. Я узнал где; это было у лорда Г., английского посланника. Я спросил, одни ли они отправились; мне отвечали, что граф Гораций приезжал за ними; я наскоро оделся, бросился в кабриолет и приказал везти себя к посланнику.
Прибыв, я нашел, что многие уже разъехались; салоны начали редеть. Вскоре я увидел мать свою сидящей и сестру танцующей (одну со всем спокойствием ее души, другую с веселостью дитяти). Я остановился у двери, чтобы не сделать шуму посреди бала; впрочем, я искал еще третье лицо, предполагая, что оно не должно быть далеко. В самом деле, поиски мои были недолги: граф Гораций стоял, прислонясь к противоположной двери, прямо против меня.
Я узнал его с первого взгляда; это был тот самый человек, которого описала мне Полина, тот самый незнакомец, которого я видел при свете луны в аббатстве Гран-Пре; я нашел все, чего искал в нем: его бледное и спокойное лицо, его белокурые волосы, придававшие ему вид первой молодости, его черные глаза, наконец, эту морщину на лбу, которую за недостатком угрызений совести заботы должны были бы расширить и врезать глубже.
Габриель, окончив кадриль, села подле матери. Я попросил тотчас слугу сказать госпоже Нерваль и ее дочери, что их ожидают в передней. Мать моя и сестра вскрикнули от радости, заметив меня. Мать моя не смела верить глазам своим, видевшим меня, и рукам, прижимавшим, к ее сердцу. Я приехал так скоро, что она едва верила, когда я сказал, что получил ее письмо. В самом деле, вчера в это время я был еще в Лондоне.
