Марси Ротман - Плененное сердце
— По крайней мере, это не похоже на заговор, — прошептала Колби Андрэ и Нэвилу.
— Еще слишком рано делать выводы, — проронил Нэвил, жестом показав ей, чтобы она замолчала.
Колби испытывала отвращение к этому человеку, однако его рассказ будоражил ее. Она чувствовала себя так, будто подглядывает в замочную скважину. Колби понимала, что должна — соблюдать приличия, думая о герцогине и ее ребенке. Ей действительно было их очень жаль, но в то же самое время хотелось самой услышать, за что Лувель ненавидел де Берри настолько, что убил его.
Лувель ровным голосом рассказывал о том, как четыре года выслеживал свою жертву по театрам, во время охоты и на других публичных сборищах, о которых слышал на конюшне. Однажды он даже ехал рядом с каретой герцога. Лувель был во власти своей идеи. У него никогда не было ни друзей, ни женщин.
— Я ненавижу Бурбонов — причину всех бед Франции! — кричал он следователям.
— А почему ты выбрал герцога? — спросил его чиновник, одетый в судейскую мантию.
— Он был столпом, человеком, с которым связывались надежды монархии, — ответил Лувель. — Но если бы он сбежал, я убил бы его отца или брата.
Ни сам Лувель, ни те, кто его допрашивал, не рискнули упомянуть имя короля как следующее в списке убийств. В комнате были слышны тихие горестные восклицания.
* * *За час до рассвета Нэвил, Андрэ и Колби отправились к оперному театру узнать последние новости о де Берри. Они молча шли в мокрой холодной ночи, карета следовала за ними. Несмотря на ужасные события последних часов, Колби как никогда чувствовала близость Нэвила. Ее внутренний голос благоразумно предупреждал, что нельзя желать невозможного. У нее были свои планы, и она поклялась свято их исполнить.
— Я согласен с Колби. Не думаю, что Лувель — орудие какой-либо партии или политической клики, — сказал Нэвил после паузы. — Он больной человек, одержимый идеей убийства.
Колби ликовала: Нэвил с ней согласился.
— Роялисты не поверят твоим выводам, — угрюмо произнес Андрэ.
— И завтра на улицах будет кровь? — испуганно спросила Колби.
Прежде чем кто-то успел ответить, они услышали скрип колес карет и цокот копыт. Перед оперным театром появилась королевская свита с отрядом солдат.
Андрэ встал по стойке «смирно», с трудом сдерживая слезы.
— Де Берри просил об этом час назад. Что заставило их так припоздниться? — Колби не могла понять подобной задержки.
Нэвил повернулся к ней. Его глаза сверкали. Он увлек Колби к карете Барро. Она ничего не понимала.
— Отвезите леди домой, — приказал он кучеру. — Ты своенравна и бесчувственна, у тебя нет никакого права задавать французу вопросы, касающиеся действий его короля, — жестко сказал он перед тем, как закрыть дверцу кареты. — Это не Англия, а он не регент, чтобы его критиковали все, кому не лень. Ты же считаешь, что можешь ходить куда угодно и говорить все, что придет тебе в голову.
Он захлопнул дверцу, и карета сорвалась с места, унося безмолвную, пристыженную Колби. «Он прав. Я стала неисправима, постоянно хочу все делать по-своему. Это так не по-женски; я не в состоянии удержаться и выкладываю все, что думаю», — говорила она себе.
Приученная отцом иметь свое мнение, привыкшая к тому, что семья подчинялась ее воле, она зачастую поступала порывисто, необдуманно, и сама знала об этом. Возможно, на этот раз она зашла слишком далеко и теперь жалела, что ее язык очень часто болтает лишнее. Нэвил опять рассердился на нее!
В мрачных предрассветных сумерках карету трясло по булыжной мостовой, и слезы Колби, никак не сдерживаемые, катились по щекам.
Глава 29
Париж оделся в траур. Единственными темами для разговоров в столице были смерть де Берри утром на рассвете после покушения и долгожданные новости относительно того, что Мари-Каролин ожидает ребенка в сентябре. Роялисты молились, чтобы родился мальчик, который унаследует трон Бурбонов.
Нэвил и Андрэ ходили повсюду вооруженными, опасаясь, что неистовые роялисты и сочувствующие им внезапно бросятся на бонапартистов и либералов, но демонстрации и случаи насилия были немногочисленны. Однако в политических кругах и газетах обвинения приобрели широкий размах и заходили довольно далеко.
Колби была самой печальной в доме. Не только из-за Шарля и Каролин, но еще и потому, что, по ее мнению, она потеряла последнюю надежду на совместное счастье с Нэвилом. Она снова и снова прокручивала в голове, как Нэвил, казалось, гордился тем, что она добилась своего и присутствовала на допросе, как он улыбался ей, когда его допрашивали полицейские чиновники. У нее все получилось бы, если бы только она держала свои мысли при себе. Но нет же — что у нее на уме, то и на языке.
После той ночи Нэвил не сомневался: если он зайдет в комнату и Колби окажется там в одиночестве, она встанет и немедленно выйдет. Когда он входил в спальню, она напряженно застывала, и он спешил ретироваться.
А Колби стала еще привлекательнее. Он жаждал заключить ее в объятия, подарить ей ребенка, который, как он чувствовал, станет достойным венцом его собственной жизни, рассказать ей о себе то, чего не знал больше никто. Но в ее поведении он не ощущал ни малейшего интереса к себе, ни намека на то, что ей нужно от него что-либо иное, кроме денег.
Таковы были их отношения, когда вместе с Барро они ездили на званый обед в дом полковника и миссис Мэрроу в пригороде Парижа. Шумные публичные приемы осуждались светом, но внутренняя, домашняя жизнь продолжалась.
Подобно большинству парижан, Рита Фаберже жила приемами, балами и операми, составлявшими для нее суть жизни, поэтому каждый раз, когда предоставлялась возможность покинуть дом и окунуться в общество, она буквально расцветала.
— Не могу дождаться, когда, наконец, услышу рассказы Шеррода Мэрроу, — весело щебетала она, когда они тронулись в путь. — По-моему, этот человек знает обо всем и обо всех.
— Он просто прелесть, а Адель — ангел. — Колби готовила почву для того, что, как она надеялась, должно произойти позже этим вечером. Мэрроу владел ключом к ее будущему, и ей было необходимо поговорить с ним наедине.
Чета Мэрроу мечтала увидеть их не меньше, чем компания Барро — выбраться из мрачного старого дома. Их большой особняк представлял из себя кусочек Англии, перенесенный в Париж. Колби хотелось плакать, так она тосковала по родине.
Прелестный дом полковника заполняли цветы. Английские пейзажи и семейные портреты, висевшие повсюду, были условием, как раз необходимым для того, чтобы она ощутила, как оживают ее чувства.
