Ирина Сахарова - Роковая ошибка княгини
— За деньги не купишь новые ноги, Мишель. Посмотри на меня! Я калека, чёрт возьми! Этот очкастый чёрт, Воробьёв, сказал, что я никогда больше не буду ходить! То есть, он сказал, что шансы у меня — два из десяти, но мне-то всё ясно!
— Два, но всё же есть.
— Он просто не хотел меня огорчать. — Хмуро произнёс Владимирцев. — А следовало бы. Всё лучше, чем призрачные надежды! Да и зачем это всё теперь? Кому это нужно? Натальи у меня больше нет, я потерял то единственное, чем так дорожил…
— Господи, ну нельзя же так убиваться из-за девушки! — Произнёс Мишель с тоской. — Забудь, и найди другую. Жизнь ещё не кончена, Владимир. Как бы там ни было, жизнь ещё не кончена.
— Ты так говоришь, потому что сам никогда не любил. — Сказал на это Владимирцев, и Мишель уже собрался возразить, но вовремя задумался над его словами.
Ксения-то, конечно, это одно, но вот любовь… любил ли он её? Наверное, любил. Она его не любила — это факт, а вот он… хм. Хорошо бы ещё знать, что такое любовь? И каково это — любить? Он не читал дамских романов, и понятия не имел ни о замирающем в сладостном предвкушении сердце, ни о бабочках в животе, ни о той восторженной эйфории, которая охватывает тебя, когда ты видишь предмет своих воздыханий…
Но какое-то чутьё подсказывало ему, что с Ксенией, всё-таки, было не то. Просто привычка. Они были знакомы с девяти лет, и из этих девяти — два года были вместе, и, наверное, он к ней привык, просто потому, что она была всегда, и без неё он как-то и не представлял себе своей жизни. Он просто не думал об этом.
Были и другие, помимо Ксении, но это — так, маленькие мужские слабости, не заслуживающие даже того, чтобы быть упомянутыми. Мишель затруднялся сказать, сколько их было, всякий раз сбиваясь со счёта, не говоря уж то том, какими они были. Он этого даже не помнил.
— И, тем не менее, отчаиваться рано. — Сказал он Владимиру, вместо всего того, что хотел сказать. — Не ты ли всегда говорил эти слова? Да ты же всегда слыл самым главным оптимистом! И что я вижу теперь?
— Брошенного и всеми забытого калеку. — Ответил Владимирцев, но всё же с лёгкой улыбкой. Самоиронию не забыл, уже хорошо.
— Стыдно должно быть. — Сказал ему Мишель. — Ты же никогда не сдавался прежде, почему сдался сейчас? Самоубийство, подумать только! От кого угодно ожидал, но не от тебя. В окопах не боялся, в немецком окружении не боялся, а здесь, в тишине и покое отдалённого от боёв города, взял и испугался?
— Да. Испугался! Потому, что нет ничего хуже отчаяния и безысходности!
— Ты офицер, Владимир. Тебя подобные вещи пугать не должны.
— Думаешь убедить меня в том, что мой случай не так уж плох? — Хмыкнул Владимирцев.
— Пытаюсь. — Признался Мишель. — По правде говоря, не знаю, что мне ещё с тобой делать.
— Пристрелить. Это было бы по-человечески! Как когда солдаты на поле боя добивают своих же, чтоб не мучились.
— Ты скорее жив, чем мёртв, Владимир. — Заверил его Мишель. — Так что такими вещами заниматься я не стану. Тем более, у меня и без тебя целая очередь в список желающих умереть, и отец, похоже, там на первом месте.
— Глупо прозвучит, но… могу я чем-то помочь? — Скромно спросил Владимир, и Мишель, признаться, удивился. Но удивления своего не показал, чтобы не обижать товарища.
— Помочь… хм. Возможно. У тебя есть знакомые в полиции?
— Бог ты мой, всё настолько серьёзно? — Обеспокоенно спросил Владимир.
— Пока не знаю. — Честно признался Мишель. — Но мне нужны проверенные люди там, и ещё, желательно, юристы. Разумеется те, до которых ни при каком раскладе не сможет добраться мой отец.
— А юристы зачем? Чтобы признать его брак недействительным?
— Должен же у меня быть хоть какой-то козырь! — С усмешкой сказал Мишель. — Без этого он, похоже, окончательно потеряет стыд, обнаглев от своей безнаказанности.
— Я могу дать тебе парочку контактов. — С готовностью произнёс Владимирцев. — Но, насколько я знаю, у тебя крёстный — крупный правительственный чиновник, и…
— Я нигде не могу его найти, поэтому пока придётся действовать в одиночку. — Пояснил Мишель.
— Помогу чем смогу, дружище, ты же знаешь. Мой отец довольно часто имел дела с полицейскими, а ещё с особистами и жандармами, так что старые связи остались. Свяжись с управляющим в моём имении, скажи, что ты от меня. Я пошлю ему записку. Он не откажет.
Показалось ли Мишелю, или Владимирцев и впрямь оживился, почувствовав себя нужным и востребованным? Часы в коридоре громко пробили два раза, Мишелю пора было идти, и когда он уходил — он готов был поклясться — Владимир выглядел куда бодрее, нежели когда он только зашёл в его палату.
— Вы сотворили чудо. — Сказала ему радостная Вера, а Мишель лишь улыбнулся ей в ответ.
Возвращаясь домой, он думал, как ни странно, вовсе не о своём бедном искалеченном товарище и даже не о партизанском молчании Воробьёва, в другой момент претендовавшем бы на геройское — он думал о Ксении.
Слова Владимира запали ему в душу, невольно породив сомнения, доселе отчего-то спящие беспробудным сном. А, впрочем, что за нелепые вещи — любовь и чувства — для боевого офицера? Наверное, это нечто несовместимое.
И всё же.
Графиня Митрофанова, бесспорно, кругом была хороша, но она часто выводила его из себя своими собственническими замашками. Мишель молчаливо терпел, но всё равно продолжал делать по-своему, из-за чего у них часто возникали ссоры. Но ненадолго — они вскоре мирились, и чаще всего, мирились довольно бурно — о-о, по части перемирия этой девушке уж точно не было равных! Воспоминания об их жарких ночах заставили его вновь улыбнуться, но впрочем, маску серьёзной невозмутимости пришлось надеть вновь, едва ли он переступил порог собственной квартиры.
Семён, как и предполагалось, уже ждал его.
— Вы посылали за мной, ваше благородие? — Спросил он, когда они обменялись приветствиями. — Вот он я, перед вами, готовый помочь чем только смогу.
Но он не знал ровным счётом ничего. В отличие от Воробьёва, который знал, но упрямо покрывал Гордеева, Семён пребывал в полнейшем неведении, а так же искреннейшем недоумении по поводу того, как такое вообще могло произойти.
Его не было в усадьбе, когда это случилось, что неудивительно, ибо туда он никогда и не ездил, не покидая пределы Москвы, где следил за делами Гордеева: его банковскими счетами, вкладами, теми или иными сделками, а заодно и за огромной квартирой на Остоженке. Он никогда не отлучался из города и не знал, что творится у княгини в родовом поместье. То есть, он многое слышал, но до последнего не верил в правдивость этих сплетен. Разве ж мог Иван Кириллович, его хозяин, так нехорошо поступить?
