Елена Арсеньева - Зима в раю
Лелька чуть покосилась в сторону. Ее кавалеров поблизости уже не было. Эх, ну и мущ-щина нынче пошел! Того и гляди, придется домой в одиночестве возвращаться, проводить будет некому. Вот разве что в каталажку упекут…
– Забавно, – проговорил Верин и чуть растянул губы в улыбке, чтобы показать, что ему и впрямь забавно. – Помню мое босоногое, нищее детство в сормовских переулочках. В ту пору такие песенки там можно было на каждом углу услышать. Сам их певал, каюсь. Дурак был, молодой, безмозглый. Но сейчас же другое время! Как говорится, другое время, другие песни. Верно? – И он пропел не без приятности:
Дан приказ – ему на запад,
Ей – в другую сторону.
Уходили комсомольцы
На Гражданскую войну.
Уходили, расставаясь,
Покидали тихий край… —
немедленно подхватил жиденьким баском какой-то лизоблюд, по брюшку и костюму видно, что допущенный к закрытому партийному распределителю, и уже начал руками махать, чтобы дирижировать хором, который, предполагалось, должен был немедленно образоваться из таких же лизоблюдов. Но нет, хор почему-то не образовывался, более того – толпа все упорней расползалась по фойе.
– Я этих ваших песен не знаю, – пожала плечами Лелька, играя глазами и то и дело обращая их к синим глазам товарища Верина. Зампред смотрел на нее жадно, горячо, и Лелька купалась в его взгляде, словно весенний воробышек в первой дождевой луже – барахтаясь, встряхивая головой, чистя перышки и охорашиваясь. – Я свои собственные пою. И ежели кому они по нраву или, к примеру, детство босоногое охота вспомнить… – Тут она словно бы прилипла глазами к глазам товарища Верина и медленно проговорила: – Те могут прийти меня навестить на улице товарища Загорского, бывшей Малой Печерской. Возле Варвариной часовни дом, так я там с бабкой квартирую в полуподвальчике. А ежели иным в наши убогие хоромы заглянуть не по чину, то они в машинах меня возле заготконторы, где я по клавишам пишмашинки колочу, поджидают и везут либо к себе на квартиры, либо прямо в авто я их обихаживаю.
– Боже мой! – взвизгнула какая-то дама в длинном синем платье и чернобурке, вся такая, с пергидролевым перманентом, сразу видать, супруга ответработника. – Да как вы можете такие вещи говорить, девушка?
– Девушка… – нагло ощерилась на нее Лелька. – Скажешь тоже! Нашла девушку, тоже мне. Я уж и не помню, когда целкой была. Может, я такой и родилась!
– В милицию ее! – простонала дама. – Надо вызвать милицию!
– Выйдите отсюда, – негромко сказал Верин, подходя к Лельке ближе и сильно сжимая ее руку. – Вы черт знает что несете. Она пьяная, товарищи! – воскликнул он громко. – Она пришла сюда пьяная! А здесь, видимо, пивка добавила, вот ее и развезло. Уходите отсюда, девушка. Идите проспитесь да хорошенько подумайте над вашим поведением. Не позорьте себя перед людьми!
– Виктор Павлович! – Возле плеча Верина образовалась какая-то круглая, донельзя приличная и неразличимо-гладкая рожа. – Позвольте, я и правда милицию вызову. Или сотрудников НКВД прикажете? Нельзя ее отпускать. Кто знает, что у нее на уме! Еще проверить надо, по чьему наущению она пытается своими бесстыжими, непристойными частушками сорвать вечер трудового населения нашего прекрасного города, посвященный…
– Стоп! – властно махнул рукой Верин. – Избавьте меня от чтения вслух газетных передовиц, товарищ Липский. Если мы будем тратить время нашей милиции и органов на всякую подгулявшую девицу, у них не будет времени ловить врагов народа. Ясно?
Липскому было до того ясно, что он аж слов не находил.
– Послушайте, гражданка… – начал Верин. – Как вас зовут?
– Полякова, – ответила Лелька, глядя снизу вверх, и быстро облизнула губы кончиком языка. – Меня зовут Елизавета Полякова.
– Лиза, значит, – кивнул Верин. – Ну что ж, Лиза, вам сейчас лучше пойти домой и…
– Какая я тебе Лиза? – перебила она обиженным голосом. – Поди-ка, назови меня так еще раз, я тебе всю рожу ногтями порву! Меня все Лелькой зовут. Понял?
Верин только что глаза не вытаращил. Очередные ахи-охи ворохом полетели из потрясенной толпы.
– Уходите, Ли… Леля, – быстро проговорил Верин. – Уходите. И чтоб я вас больше в таком состоянии не видел, понятно? Завтра сам проверю, как вы себя ведете.
– Не кисни, ширмач подержанный! – буркнула Лелька и под общий громкий возмущенный «ах!» процокала каблучками вниз по мраморной лестнице, бросив косой взгляд на Верина, стоящего наверху, на площадке, – вид у него был ошарашенный, словно получил бутылкой по кумполу.
А вот интересно, какой бы у него сделался вид, кабы Лелька сказала ему то, что хотела сказать: «В петле бы тебе ногами подергать!» То-то удивился бы! Небось ушам бы не поверил.
Перелив вальса долетел сверху, из распахнувшейся двери колонного зала, обвил Лельку, словно длинный шелковый шарф. И настроение у нее вмиг изменилось.
«На сопках Маньчжурии»! Ее любимый вальс! Любимый вальс отца! Лелька помнит, как при звуках этой мелодии его глаза словно бы уплывали куда-то и он напевал негромко и грустно, ну так грустно, что Лелька не могла сдержать слез:
Тихо вокруг,
Сопки покрыты мглой,
Вот из-за туч сверкнула луна,
Могилы хранят покой.
Теперь слов никто и не знает. Музыка играет, а песню не поют. Война с Японией, кто о ней помнит, кому она нужна, наследие проклятого прошлого…
Мама терпеть не могла этот вальс. Отец при ней и не пел никогда, но Лелька помнит, как он иногда шептал, взяв дочку на колени, прижав к себе и уткнувшись губами в ее волосы:
Тихо вокруг,
Ветер туман унес,
На сопках Маньчжурии воины спят
И русских не слышат слез.
Ах, как не хочется уходить! Как хочется потанцевать под любимый вальс отца! Вот сейчас вернуться, бросить шубку коротконогой гардеробщице, взбежать на площадку, войти в зал, положить кому-нибудь руку на плечо и полететь, закружиться…
Хотя нет, после того скандала, который она устроила, ее вряд ли кто осмелится пригласить. Вот разве что Верин… Нет, и он, конечно, не решится. Во всяком случае, сейчас.
Спустившись к гардеробу, Лелька обернулась к зеркалу – и увидела отражение Верина, так и стоявшего на площадке. Он следил прищуренными глазами за Лелькой, но каково выражение его взгляда, понять было невозможно.
Ничего, у нее еще будет время это понять. Будет-будет, или она ничего не понимает в мужчинах! А уж в их-то породе она толк знает. Только один человек есть на свете, которого она никогда не поймет, – ее родной брат. Красивый, умный, образованный, на работу устроился такую, что жить бы да радоваться, одеваться в распределителе и продукты по особым талонам получать. Нет же, он живет, словно в узел завязанный, в мертвую петлю, и всех вокруг себя норовит такими же сделать. Никого ему не жаль. Ни няню умирающую, ни сестру… еще живую. Пока живую. Но долго ли она протянет при такой-то жизни?
