Елена Арсеньева - Лаис Коринфская. Соблазнить неприступного
— Афродита, — пробормотал Клеарх, еще крепче прижав к себе Лаис, — она смотрит на нас сейчас. Она улыбается нам.
Лаис ощутила, как его руки скользнули под ее одежду.
— Лаис, если бы не случилось этой ужасной беды, в одну из будущих ночей ты стала бы моей, — бормотал Клеарх. — Ты уже звалась бы гетерой, и я мог бы обладать тобой, не опасаясь разгневать Афродиту тем, что покушаюсь на ее аулетриду. Но прежние правила рассыпались в прах там, на ступенях храма, когда тебя отправили в темницу кошмаров, когда тебе грозили смертью за то, чего ты не совершала. Я думаю, Афродита привела нас обоих сюда потому, что она благословляет нас. Она не покарает меня, если я возьму тебя сейчас, — напротив, она желает этого! Иначе мы не встретились бы здесь…
Шепот его обжигал щеки Лаис, его поцелуи прожигали ее кожу, а когда он впился в ее губы, у нее подогнулись ноги. Клеарх был вне себя от вожделения, и Лаис понимала, что, если воспротивится ему, он просто-напросто овладеет ею силой. Она не могла и не хотела оскорбить его отказом, и ее уступчивость была единственной ценой, которую она могла ему заплатить за его верность, преданность, за желание спасти ее во что бы то ни стало, рискуя и собой, и своим добрым именем, и отношениями с властями города. И она с готовностью легла на каменный пол пещеры, раскрывшись перед Клеархом.
Взрыв его страсти потряс Лаис, сила его желания была настолько велика, что зажгла и ее лоно. Страхи, горе, усталость, ощущение близкой смерти — все исчезло, все ушло, все оставило ее, и только жажда жизни владела ею в это мгновение — воплотившись в жажде соития с мужским телом, с мужской плотью. Прижимаясь к Клераху, дыша в унисон с ним, не ощущая жесткости каменного ложа, вся погрузившись в счастье плотской любви, Лаис крепко зажмурилась — и вдруг лицо Артемидора возникло перед ней — лицо Артемидора, который извергался в ее лоно, как тогда, ночью, в его тайной пещере. И бурное наслаждение накрыло ее, помрачая рассудок, а Клеарх содрогнулся, мучительно застонав:
— Лаис!..
Лаис же прикусила губу, чтобы не выдохнуть имя… Не его имя, другое…
С трудом переводя дыхание и еле-еле с трудом расцепив объятия, они, наконец, поднялись, обмениваясь усталыми поцелуями и смущенными взглядами насытившихся любовников. И ахнули в один голос, увидев Артемидора, какого-то особенно бледного в зеленоватом свечении фосфороса.
Он стоял, прислонившись к каменной стене, опираясь о нее, словно у него подкашивались ноги, и лицо его выражало неприкрытую ненависть.
— Ты сделал это, чтобы утолить свое вожделение или свою ревность, Клеарх? — пробормотал он. — Ты решил отомстить мне за то, что я на твоих глазах владел женщиной, о которой ты мог только мечтать? Ты хотел, чтобы я наблюдал за вашим соитием, как ты наблюдал за нашим?.. Ну что ж, могу одно сказать: ты вовремя взял с меня клятву не причинять вреда этой женщине и тебе! Я не смогу преступить этой клятвы, но это не уменьшит моей ненависти и презрения к тебе… И к ней!
На миг он прикрыл глаза рукой, а когда опустил ее, выражение его лица было совершенно спокойно. Так же спокойно звучал и голос:
— Нам пора идти. Лошади готовы!
Дорога в Мегару. Мегара, дом Дарея
Лаис в прошлом году уже проделала нелегкий путь из Коринфа в Афины и обратно, однако дорога в Мегару все же показалась ей несравненно трудней и опасней. Вообще расстояние между городами можно было преодолеть за одиннадцать часов пешего пути, но это если идти самой оживленной дорогой. Мавсанию же было предписано доставить Лаис пусть и трудным, но безопасным путем.
Безопасным, впрочем, этот путь можно было назвать только сгоряча.
Тропинка вилась, поднималась, опускалась, снова ползла вверх и кружила по бокам скалы, покрытой елями и мастиковыми деревьями. Снизу доносился резкий запах моря. Стоило покоситься вниз, и можно было разглядеть, как оно колышет водоросли; по водной глади были разбросаны крупные пятна свинцового цвета, словно продолговатые куски зеленого мрамора, а по ту сторону залива уходили в бесконечность линии гор. Шума моря почти не было слышно, и ощущение огромной высоты внушало ужас.
Были места, где лошади едва-едва проходили по узкой тропинке, высеченной в самой скале. На таких тропах Лаис сжималась от ужаса, что кто-нибудь попадется им навстречу: ведь двум всадникам на этой тропе не разминуться и повернуть назад невозможно…
В тишине разносились удары окованного железом посоха, которым Мавсаний зачем-то бил в скалы. Сначала при каждом таком ударе Лаис содрогалась, а потом привыкла.
На привале Мавсаний рассказал, что у путников и всадников, которые преодолевают эти кручи над морем, есть свой непреложный закон: прежде чем встать на тропу, нужно прислушаться, не раздаются ли в тишине мерные звонкие удары посоха о скалу или лошадиных копыт. Это значит, кто-то едет навстречу, и нужно переждать, чтобы кому-то из встречных не погибнуть где-нибудь посреди тропы.
— Поговаривают, что это правило было некогда установлено самим Тезеем[46], — сообщил Мавсаний. — Ну что ж, это вполне возможно. Мой господин рассказывал, что именно Тезей очистил Истм[47] от многочисленных разбойников, которые здесь обитали. Кого тут только не было, и как же жестоко обходились они с проезжающими! Был среди них злодей по имени Прокруст. Он укладывал пленных на ужасное ложе. Если рост несчастного превышал длину ложа, Прокруст обрубал ему ноги. Если пленный был меньше ложа, злодей подвешивал его с грузом на ногах, чтобы растянуть тело… Когда Тезей и его товарищи ворвались в крепость, они нашли там множество едва живых, изувеченных людей — и отдали им Прокруста на расправу. Калеки растерзали его своими руками в клочки…
Лаис понимала, что Мавсаний по доброте душевной старается отвлечь ее от тяжких мыслей о прошлом и страхов перед грядущим, показывая, что иным приходилось куда тяжелее, чем ей, однако от этих рассказов становилось еще печальней. Отчего люди так жестоки к другим? Отчего не щадят жизнь человеческую?! Они иногда хуже зверей, ибо те убивают сразу, а не мучают жертву!
Ненависть к убийцам Гелиодоры переполняла ее, однако частенько Лаис думала, что жестокость свойственна всем, в том числе и ей.
Она и сама в Афинах едва не погубила Апеллеса и Кампаспу своей непомерной ревностью. Если бы не великодушие Александра, влюбленных ждала бы ужасная смерть, и Лаис (тогда еще Доркион) тогда с восторгом предвкушала их мучения…
А участь Орестеса, друга детских лет! Виновницей всех его бед вполне можно считать Доркион. Конечно, кто-то скажет, что он заслужил ужасную кару (Орестес был распят на городской стене) своими злодеяниями, однако если бы не его любовь к Доркион, он не встал бы на путь, который привел его к злодейству…
