Мэри Брэддон - Проигравший из-за любви
— Да, малышка, я не могу иметь более нежную няньку, чем ты, — сказал отец, притягивая к себе хрупкую фигурку дочери. — И пока я живу, твоя забота будет делать меня счастливым. Только знай, дорогая, даже прекрасный механизм рано или поздно изнашивается и однажды выходит из строя, как та чудесная карета, о которой мы читали прошлым вечером.
— Папа, папа! — крикнула Флора, прослезившись. — Как ты можешь так легко говорить о том, что может разбить мое сердце!
— Ну, что ты! Если бы я был оракулом, знающим все повороты судьбы. Не унывай, Фло, давай лучше поговорим о Брэнскомбе. Я дам завтра телеграмму в Лонг-Саттон агенту по недвижимости, пусть он найдет для нас какой-нибудь коттедж или дом, и мы сразу поедем туда на следующий же день. Вы поедете с нами, Уолтер, не правда ли? У моей дочери должно быть более веселое общество, чем двое пожилых мужчин, таких как Олливент и я.
Доктор рассмеялся своим низким с какой-то горечью смехом и так приглушенно, что вряд ли бы обидел даже лорда Честерфильда.
— Это одно из тех наказаний, которое производит наука со своими почитателями, — сказал он, — быть таким брюзгой в тридцать восемь лет.
— Вы очень сердечный человек, — промолвил Уолтер, оживая как будто после транса, — но я думаю, что не смогу покинуть Лондон в силу такого вашего скоропалительного решения, даже учитывая всю прелесть сопровождения вас, мисс Чемни, что, конечно, составляет большое искушение для меня.
— Хм! — проговорил Чемни. — Может ли молодой человек в твоем положении думать о работе.
— Возможно, это звучит глупо, но я хочу получить небольшую репутацию. Если вы позволите мне присоединиться к вам через неделю, то я буду очень рад.
— Как пожелаете, — сказал мистер Чемни обиженно и так, как будто на этом вопрос был исчерпан.
Флоре показалось странным то, что могут быть вообще какие-либо сбои в ее планах. Она привыкла к тому, что художник был ей полностью подчинен, это произошло помимо ее желания, ведь ее простой душе не было известно кокетство и жеманство. До последнего времени он все время прислушивался к ее словам, как будто они имели величайшее значение для него, и всегда был внимателен к малейшим ее желаниям. Но в последние несколько недель в нем произошли перемены, столь неуловимые, что Флора не могла их понять даже приблизительно, но которые несколько огорчили радость общения с художником, казавшуюся девушке безграничным счастьем.
«Я думала, что являюсь самым счастливым человеком в мире, говорила она сама себе, — когда считала его частью своей жизни. А что, если мы с папой ошибались и он не интересовался мной. Я была интересна ему не более, чем любая другая девушка, в доме отца которой ему так же нравилось бы проводить свои вечера».
Это предположение было ужасно. Как глупо было с ее стороны думать, что его любовь является вершиной счастья. Без сомнения, в этом была вина отца или следствие легкомысленной дружбы: уроков рисования, приятных прогулок по Рэтбоун-плэйс, пения, в котором голоса звучали так гармонично, сходства интересов, делающих их похожих на близнецов, разлученных при рождении и вновь впоследствии объединившихся. Она ведь давно уже поверила в его любовь к ней. Расстроенная этой непонятной переменой в нем и столкнувшись лицом к лицу с холодной действительностью, что могла считать она основанием для своих воздушных замков, построенных на мечте? Его робкие улыбки и взгляды, слова, произнесенные шепотом, которые проникали в ее сердце, несмелые пожатия рук при расставании, долгие разговоры на полуосвещенной лестнице перед его уходом — все это могло ничего не значить, могло быть всего лишь обычным событием в том обществе, которое она не знала, таким же пустяковым, как опавший лист.
«Если он не приедет в Брэнскомб, я буду знать, что он не любит меня», — думала Флора, когда они ехали обратно в Лондон ясным весенним вечером.
Они долго еще не разговаривали, пока, наконец, художник не сбросил, как покрывало, свою задумчивость и не начал разговаривать со своей привычной веселостью. Он был даже более оживлен, чем обычно, его радость граничила с буйством и от тревог и сомнений девушки не осталось и следа, они исчезли, «как хлопья снега в реке».
Глава 10
Еще не было и десяти часов вечера, когда они прибыли на Фитсрой-сквер. Мистер Чемни настоял на том, чтобы оба его приятеля заглянули к нему на чашечку чая, что в дальнейшем перешло к застолью с виски. Он сильно устал и поэтому позволил себе растянуться во весь рост на просторной софе, однако нашел в себе силы попросить исполнить Флору его любимые песни.
— Спой нам «Землю Шотландии», Фло, — сказал он, и девушка послушно подошла к фортепьяно и начала исполнять грустную песню. Но на середине второй строчки она вдруг замолчала, и из глаз ее хлынули слезы.
Уолтер тут же оказался рядом с девушкой, ласково нагнувшись над ней и спрашивая ее не больна ли она, или, может быть, устала. Отец Флоры смотрел на неё с недоумением.
— Что случилось, малышка?
Она как будто не заметила беспокойства художника и, оставив фортепьяно, припала на колени перед отцом, обняв его шею руками.
— Прости меня, что я так глупо сделала, — сказала она шепотом, обращаясь только к отцу, — но я не могу переносить песни, в которых поется о расставании. Ты ведь меня никогда не оставишь, папа? Ты будешь заботиться о своем здоровье и станешь сильным и здоровым и никогда не оставишь меня?
Он прижал ее к своей груди и нежно поцеловал.
— О, Боже, будь добр и позволь нам подольше пробыть вместе! — мягко проговорил он. — Я буду делать все для того, чтобы это случилось. А теперь иди к себе наверх, ты устала и, по-моему, у тебя испортилось настроение. Ты была такой веселой, когда мы возвращались из Ричмонда.
— Да, папа. На меня просто что-то нашло. Но эта песня как будто вселила страх в мое сердце. Глупо, не правда ли? Ведь эта песня о старом мужчине, которому было что-то около восьмидесяти лет. Здесь нет ничего общего с тобой, ведь ты находишься в самом расцвете жизни.
— Это действительно несерьезно, малышка! За это я и называю тебя так. А теперь пожелай нашим друзьям спокойной ночи и иди наверх спать. Я уверен, что ты устала.
Двое джентльменов, невольно присутствовавших при этом диалоге — один рассматривающий сонных канареек, а другой — перелистывающий нотную тетрадь, тут же вышли из задумчивости и пожелали Флоре спокойной ночи в свойственной им манере: мистер Лейбэн — с обворожительной нежностью, которая казалась, однако, не совсем открытой, как будто он боялся открыть девушке порыв своего сердца; доктор — с излишней серьезностью, задержав на мгновение ее тонкую кисть.
