Уинстон Грэм - Четыре голубки
Сэм ответил, что часовню построили на земле, подаренной капитаном Полдарком, и из камня, собранного на развалинах подъемника шахты Уил-Мейден, расположенной неподалеку. Балки крыши — из древесины, принесенной морем на пляж Хендрона, и весьма кстати, а солому купили недорого. Скамьи сколотили местные мастера, алтарь и кафедру сделал его брат Дрейк, умелый плотник, а доски остались после ремонта библиотеки капитана Полдарка. Так что дом почти ничего не стоил, кроме времени строителей, а поскольку все они — преданные рабы Иеговы, то Сэм не считает себя вправе брать плату за посещение дома Господнего у тех, кто его построил.
— Верно, Сэм, верно, — мягко поддакнул Чампион. — Верно и подобающе. Но вскоре придется брать хоть небольшую плату, чтобы разделить с остальными братьями. Много всего делает центральное руководство, странствующие проповедники и те, кто полностью посвятил себя Богу. Так что небольшая лепта требуется от каждой души, от всех, кто познал Спасителя.
Сэм признал свою ошибку, и они перешли к обсуждению организационных дел: как проводить собрания, что говорить пастве, и есть ли еще кто-нибудь на замену Сэму, если он болен или в отъезде. Это совершенно необходимо. Сэм понял, что значит быть частью большого Уэстлианского общества. Необходимо не только искать спасения, но и делать это организованно. Но все-таки у него осталось неприятное чувство, что его сбросили с небес на землю. Для Сэма собственная душа, как и духовное пробуждение, случившееся в Гвеннапе в прошлом году, словно проблеск молнии в летнюю грозу, служили главным источником искупления грехов. И хотя во всем остальном он был человеком практичным, он считал, что быть практичным в делах духовных — это как прыгнуть в пропасть, а потом услышать призыв вернуться и построить через нее мост.
Они еще почти час разговаривали и молились, а потом Артур Чампион сказал:
— Сэм, я хотел бы перемолвиться с тобой словечком еще по одному важному делу. Ты, конечно же, уверен, что чист перед Спасителем, да и я редко встречал таких искренне уверовавших. Но раз я обязан доложить руководству о том, что здесь всё как полагается, то должен попросить тебя обратиться к своей душе и сказать, нет ли в ней какого греха или искушения, которые ты хотел бы со мной обсудить.
Сэм вытаращил глаза.
— В каждое мгновение мы все должны каяться в грехах, брат. Но не могу сказать, что сейчас рискую больше, чем в прошлом году или в какой другой год с тех пор, как обрел Господа. Ежели у тебя есть причина думать, что во мне угнездился сатана, то прошу, укажи мне путь к спасению.
— Я о том... — начал Чампион и откашлялся. — Мне сказали, что ты ухаживаешь за девушкой с дурной репутацией.
Повисла пауза. Сэм ослабил шейный платок.
— Ты об Эмме Трегирлс?
— Да, вроде так ее зовут.
— Я считал, что священная задача наставника общины — пытаться привести заблудшие души к Христу.
Чампион снова откашлялся.
— Это верно, брат, это верно.
— Тогда в чем же дело? В чем моя ошибка?
— Я-то сам ничего про это не знаю, Сэм. Совсем ничего. Но мне сказали, что она гнусная грешница, но юная и привлекательная. Как мне сказали, зло не отразилось на ее лице. Ты слишком молод, Сэм. Чистое и нечистое иногда трудно отличить. Это самая что ни на есть дьявольская опасность.
Сэм встал, и его крепкая фигура загородила свет.
— Я виделся с ней пять, нет, шесть раз, брат. Неужели она меньше важна для Господа из-за того, что грешила, как всякая заблудшая овца? Потому что ее желаниями правит сатана? Разве не рады на небесах раскаявшемуся грешнику?
— А она готова раскаяться?
— Пока нет. Но с молитвой и верой я не теряю надежду.
Чампион тоже поднялся и почесал щетину на подбородке.
— Говорят, ее видели пьяной на улице, она выходила из пивной. И что на прошлой неделе ты ходил в пивную, чтобы ее найти.
— Христос странствовал среди мытарей и грешников.
— Говорят, что она шлюха. Вот ведь ужас! Что она обнажается перед мужчинами и предлагает свое тело любому, кто пожелает.
Сэм нахмурился, его мысли пребывали в беспорядке.
— Этого я точно не знаю, брат. Ходят такие слухи, но слухи — это проделки дьявола и сами по себе — мерзкое дело. Я не знаю, правдивы ли они. Но ежели и так, у креста Христова была одна такая...
Чампион поднял руку.
— Успокойся, брат. Я пришел не осуждать, а лишь предупредить. Мы все следуем по пути Господа, но не обладаем его божественной мудростью. Понимаешь теперь? Как наставнику общины, тебе не пристало якшаться с распутной девкой. И другие нуждаются в спасении души. Христос настолько чист, что его не опорочить. Но мы не так чисты. Так что поберегись.
Сэм склонил голову.
— Я помолюсь об этом. Хотя уже молился. Много раз. Мне так хочется привести ее к Христу.
— Молись о том, чтобы о ней забыть, Сэм.
— Но я не могу! У нее ведь есть душа, и эта душа нуждается в слове Божием...
— Пусть попробует кто-нибудь еще. Непозволительно, чтобы о тебе такое болтали.
— Может быть, брат. Я и об этом помолюсь.
— Давай помолимся вместе, Сэм, — сказал Чампион. — Потом ляжем спать, но покуда постоим еще немного на коленях.
IVНа этой неделе Джорджу Уорлеггану предстояло занять свой пост в Палате общин. Элизабет с ним не поехала.
Весь год их отношения были неровными — то ледяными, то становились больше похожими на прохладные, но товарищеские, как в первые годы брака. Успех окрылил Джорджа, как и всех Уорлегганов. Он польстил и Элизабет — она была честолюбива, и брак с членом парламента, пусть и выходцем из торгового сословия, повышал ее престиж. Она радовалась за Джорджа, поскольку считала, что это поможет ему избавиться от гнета низкого происхождения, которое прилипло к нему, несмотря на все успехи. От большинства людей Джорджу удавалось скрывать свой комплекс неполноценности, но только не от жены, хотя и она почти этого не замечала в первые месяцы после свадьбы.
До и после выборов они обедали в Техиди, сэр Фрэнсис был сама любезность. Позже он и леди Бассет отобедали у них в Труро, там присутствовали также мэр с женой и родители Джорджа, а чтобы разбавить их общество, все самые знатные персоны, которых только можно было собрать в округе. Прием превзошел все ожидания. Дом выглядел даже лучше, чем на балу в честь выздоровления короля в 1789 году. Бассеты остались на ночь, а Джордж был так горд женой, что спал в ее постели.
Но через неделю он вернулся домой с крепко стиснутыми губами и побелевшими крыльями носа, и до отъезда его сердце не смягчилось. Он встречался с сэром Фрэнсисом, чтобы обсудить с ним проект строительства окружной больницы, и Элизабет не могла понять, что вызвало такую перемену. Она не получила ответов на свои вежливые вопросы и в конце концов бросила попытки. Они, конечно же, обсуждали ее переезд в Лондон вместе с мужем. Элизабет была бы этому рада, потому что не бывала там с детства, но после того дня все разговоры постепенно прекратились. Джордж сказал что-то о том, что должен встать на ноги, найти приличное жилье, что возьмет ее в следующий раз. Элизабет молча согласилась, зная, что когда он в таком настроении, удовольствия от поездки она все равно не получит.
И Джордж был всё так же неласков с сыном. Пренебрегал им. Он больше не обращал внимания на Валентина, когда-то радость и гордость отца. Джорджа почти невозможно было уговорить увидеться с малышом. Выглядело это противоестественно и непорядочно. Даже мать Джорджа это заметила и побранила сына.
Элизабет некому было выговориться. Ее свекровь, человек простой, могла дать совет, как вышить жилетку или когда принимать ревень, но не более. Ее собственная мать жила на побережье, в Тренвите, была слепа на один глаз, хромала на одну ногу и запиналась при разговоре — словом, стала почти такой же развалиной, как и отец, который вообще не мог одеться.
С тяжелым чувством Элизабет поняла, что ее брак распадается, и боялась даже думать о причинах. Поэтому, когда Джордж уехал, ограничившись формальным поцелуем в щеку, обещанием писать и не сообщив конкретную дату возвращения, она ощутила определенного рода облегчение — теперь она наконец-то могла вздохнуть свободно. Она стала полной хозяйкой в доме, могла каждый вечер играть в вист с друзьями, болтать с ними, пить чай, ходить за покупками и жить в тихом и уютном городке, не думая о переменчивом настроении мужа.
Через неделю после его отъезда Элизабет пришла в библиотеку и увидела там свою кузину Ровеллу, которая разговаривала с библиотекарем. Элизабет спросила о Морвенне.
Ровелла моргнула и отодвинулась, держа под мышкой стопку книг.
— Ей не становится лучше, кузина Элизабет, в этом я могу тебя заверить. Ты видела её на крестинах. Что ж, ей не стало лучше, скорее даже хуже. Я подумываю написать матушке.
