Анн Голон - Анжелика и ее любовь
Мальтиец, охранявший трюмы, подошел к нему со связкой ключей в руке. По знаку своего капитана он открыл обитую медью дверь. Рескатор вошел в карцер. Габриэль Берн поднял голову и взглянул на него. Лицо узника было бледно, но взгляд оставался ясным.
Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Ларощелец не торопился требовать объяснений по поводу бесчеловечного обращения, которому его подвергли. Дело было не в том. Если уже этот щеголяющий во всем черном молодчик в маске спустился в трюм, чтобы нанести ему визит, то, разумеется, не для того, чтобы угрожать или делать выговоры. У них обоих сейчас на уме другое — женщина.
Габриэль Берн с обостренным вниманием разглядывал одежду своего тюремщика. Он мог бы оценить ее стоимость с точностью до луидора. Все в этом наряде было самого лучшего качества: кожа, бархат, дорогое сукно. Сапоги и пояс из Кордовы и наверняка изготовлены по заказу. А бархат, из которого сшит камзол, — итальянский, из Мессины, тут он готов держать пари. Французам, несмотря на все старания господина Кольбера, пока не удается ткать бархат такого качества. Все на этом Рескаторе — лучше не сыщешь: маска, и та в своем роде — произведение кожевенного искусства, одновременно жесткая и тонкая. Каково бы ни было лицо, скрываемое под маской, уже самой этой роскошной, но строгой одежды и гордой осанки того, кто ее носит, довольно, чтобы вскружить женщине голову. «Все женщины легкомысленны, — с горечью подумал Берн, — даже те, что кажутся умнее прочих».
Что произошло ночью между этим пиратом-краснобаем, привыкшим легко брать понравившихся ему женщин, точно так же, как драгоценности или перья для шляпы, и госпожой Анжеликой — бедной, неимущей изгнанницей?
При одной мысли об этом Берн сжал руки в кулаки, и его бескровное лицо слегка покраснело.
Рескатор склонился к нему, коснулся рукой его задубевшей от крови куртки и сказал:
— Ваши раны опять открылись, мэтр Берн, а сами вы оказались в карцере, на дне трюма. Между тем элементарное благоразумие должно было бы подсказать вам хотя бы этой ночью соблюдать судовую дисциплину. Ведь любому ясно: когда судно в опасности, неукоснительная обязанность пассажиров — не устраивать никаких инцидентов и ни в коем случае не мешать капитану и команде, подвергая риску всех.
Ларошелец нисколько не смутился.
— Вы знаете, почему я так поступил. Вы незаконно задержали одну из наших женщин, которую до того имели наглость позвать к себе как.., как какую-нибудь рабыню. По какому праву?
— Я мог бы ответить: по праву господина. — И Рескатор продемонстрировал самую сардоническую из своих улыбок. — По праву хозяина добычи!
— Но мы же доверились вам, — сказал Берн, — и…
— Нет!
Человек в черном пододвинул табурет и сел в нескольких шагах от заключенного. В красноватом свете фонаря стало отчетливо видно, насколько они различны: один — тяжеловесный, неповоротливый; другой — непроницаемый, защищенный броней своей иронии. Когда Рескатор садился, Берн заметил, с каким непринужденным, уверенным изяществом он откинул назад полу плаща и как бы невзначай положил руку на серебряную рукоять длинного пистолета.
«Он — дворянин, — сказал себе ларошелец. — Разбойник, но, без сомнения, человек знатный. Что я против него?..»
— Нет! — повторил Рескатор. — Вы мне не доверялись. Вы меня не знали и не заключали со мной никакого договора. Вы прибежали ко мне, чтобы спасти свои жизни, и я взял вас на борт — вот и все. Однако не думайте, что я отказываюсь исполнять долг гостеприимства. Я отвел вам куда лучшее помещение, чем своей собственной команде, вас лучше кормят, и ни одна из ваших жен или дочерей не может пожаловаться, что кто-либо нанес ей оскорбление, или хотя бы просто ей докучал.
— Но госпожа Анжелика…
— Госпожа Анжелика даже не гугенотка. Я знал ее задолго до того, как она вздумала цитировать Библию. Я не считаю ее одной из ваших женщин…
— Но она скоро станет моей женой! — выкрикнул Берн. — И поэтому я обязан ее защищать. Вчера вечером я обещал вырвать ее из ваших лап, если она не вернется к нам через час.
Он всем телом подался в сторону Рескатора, и цепи, сковывающие его руки и ноги, звякнули.
— Почему дверь нашей палубы была заперта на засов?
— Чтобы доставить вам удовольствие высадить ее плечом, как вы и сделали, мэтр Берн.
Ларошелец чувствовал, что не может больше этого терпеть. Он очень страдал от своих ран, но еще ужаснее были для него душевные муки. Последние часы он провел в полубреду: временами ему чудилось, будто он снова в Ла-Рошели, на своем товарном складе, сидит с гусиным пером в руке над книгой доходов и расходов. Ему уже не верилось, что прежде у него была совсем иная жизнь, правильная и размеренная. Все началось на этом проклятом судне, началось со жгучей ревности, которая разъедала его душу, искажала все мысли. Он не знал, как назвать это чувство, потому что никогда раньше его не испытывал. Он жаждал освободиться от него, словно от одежды, пропитанной отравленной кровью Нессаnote 12. А когда Рескатор сказал, что Анжелика — не из их круга, ему вдруг сделалось больно, точно его кольнули кинжалом. Ибо это была правда. Она пришла к ним, она приняла самое деятельное участие в их тайном бунте, в их борьбе, наконец, она спасла их, рискуя собственной жизнью, — но одной из них она так и не стала, потому что была другой породы.
Ее тайна, такая близкая и вместе с тем непостижимая, делала ее еще притягательнее.
— Я женюсь на ней, — сказал он упрямо, — и мне неважно, что она не приняла нашей веры. Мы не так нетерпимы, как вы, католики. Я знаю — она женщина преданная, мужественная, достойная всяческого уважения… Мне неизвестно, монсеньор, кем она была для вас, и при каких обстоятельствах вы с ней познакомились, зато я хорошо знаю, кем была она в моем доме, для моей семьи — и этого мне достаточно!
Его охватила тоска по тем навсегда ушедшим дням, когда у него и у его детей был дом и в нем — скромная, хлопотливая служанка, которая исподволь, так, что они это не сразу осознали, наполнила светом их унылую жизнь.
Берн был бы немало удивлен, узнай он, что его собеседника мучают те же чувства, что и его: ревность, сожаление.
«Значит, торговец знал ее с такой стороны, которая мне неизвестна, — говорил себе Жоффрей де Пейрак. — Еще одно напоминание о том, что она жила и для других и что я потерял ее много лет назад».
— Вы давно с ней знакомы? — спросил он вслух.
— Нет, по правде сказать, — не больше года. Жоффрей де Пейрак подумал, что Анжелика ему солгала. С какой целью?
— Откуда вы ее знаете? Почему ей пришлось наняться к вам в служанки?
