Елена Арсеньева - Возвращение в никуда (Нина Кривошеина)
Уроки с Прокофьевым летом оборвались, но иногда он сажал Нину за пианино, заставлял играть какую-нибудь вещь, особенно сонаты Моцарта, и не раз подсаживался к пианино рядом и тут же играл вместе с ней импровизации, как бы свой новый аккомпанемент — второй голос к вещи Моцарта… Получалось чудесно, что-то совсем в новом стиле. Очень может быть, что самому Моцарту понравилось бы. Эти импровизации, конечно, остались незаписанными.
Началась война, и в конце августа Мещерские вернулись в Петербург. Прокофьев уехал еще раньше. Его пока что не призыва ли, как единственного сына, но многие из молодых людей тогда сразу пошли на войну, а барышни начали записываться в общины сестер милосердия. Старшая сестра Нины окончила двухмесячные курсы Георгиевской общины и стала работать в большом лазарете для нижних чинов при Святейшем синоде.
Нина болела, кашляла и по совету врача стала жить в Царском Селе, у двоюродной сестры и ее мужа, но, конечно, часто приезжала в город, а Прокофьев бывал часто в Царском Селе. Осенью он ездил в Италию, где его встречали как знаменитого уже композитора нового направления. Там Прокофьев познакомился с Дягилевым и Стравинским и впервые вел серьезные переговоры о новом балете для постановки в Париже.
А как же Нинин роман?
Любовь, взаимная, с провалами и высотами, кружила их и мучила. Мечтали уже они и о браке, но Нина так боялась, что надо будет сказать об этом родителям… Боялась: если скажет, ничего хорошего не будет…
Кстати, осенью 1914 года Прокофьев попросил Нину написать слова для романса, а еще найти ему сюжет для оперы или балета. Она была этим предложением очень счастлива, сказала, что будет не «романс», а «портрет», и именно ее. Нина решила написать про «Гадкого утенка» и две недели составляла текст, который как можно лучше выразил бы горестное одиночество утенка.
Прокофьев был в восторге от этой вещи, говорил, что они теперь будут вместе работать.
И очень скоро это произведение было очень успешно исполнено камерной певицей Жеребцовой-Андреевой в ее концерте. Прокофьев на рукописи нот написал посвящение: «Нине Мещерской».
Но период недомолвок истекал — наступило время что-то решать. Дягилев вторично вызвал Прокофьева в Италию, там его ожидала европейская слава. Сергей примчался в Царское Село и потребовал у Нины сейчас же скорее венчаться и ехать вместе в Италию. Нина оторопела — как ехать? Ведь война, и, видно, она будет длиться долго! Но Сергей почти приказывал: сейчас, завтра, скорей — все объявить родителям и уезжать в Италию! Нина вернулась в Петербург, и… скандал разразился сразу, как гроза летом на Илью Пророка, неумолимо. И она сразу почувствовала, что все безнадежно, все пропало… Потом годами Нина пыталась забыть то горе, которое пережила, старалась понять, неужели всегда первая любовь должна сопровождаться вот таким полным крахом? Ее родители были поражены оба: как это так, они ничего не знали?! Брак с «артистом» им казался безумием. «Но ведь он уже и сейчас известен во всей России!» — говорила Нина.
Этот довод мало на них влиял — сегодня знаменит, а завтра, может быть, уже выйдет из моды… Но главный вопрос: отъезд в Италию, сразу же? Наконец дошло до резкого объяснения Прокофьева с Нининым отцом.
Сергей перестал у Мещерских появляться, но они с Ниной беспрестанно говорили по телефону, Прокофьев твердил, чтобы она убежала из дома к его матери, что он найдет священника, который их сразу обвенчает.
Это казалось ей маловероятным, но время истекало, и наконец она решилась тайком уйти из дома.
Настал вечер, она вышла в переднюю, чтобы выскользнуть на улицу, но, едва подошла к двери, ее сзади схватил швейцар Федор, поднял на руки и внес назад в квартиру, приговаривая:
— Куда это вы, барышня, так поздно?
Так что барыня не велели выпускать!
Нина с трудом вспоминала, что случилось потом: как она сидела неподвижно на стуле, задыхалась, почти без голоса кричала сестре:
— Это ты одна знала! Как ты могла, как ты могла?!
Мать была не на шутку перепугана и чуть не силой увезла дочь в Екатеринослав. За это время Румыния объявила войну России, и проехать в Италию стало вообще невозможно…
Вот так все и кончилось. Прокофьев не простил Нине ее малодушия — так он считал. И она больше никогда в жизни не встречалась с ним. И позднее, уже живя в Париже, даже не ходила на концерты, где могла бы его увидеть, — считала, что так лучше, во всяком случае для нее…
История, которая приключилась с Ниной, словно бы стала тем камнем преткновения, о который споткнулась и о который разбилась прежняя жизнь семьи Мещерских: такая, если глядеть со стороны, счастливая и спокойная.
Нина давно чувствовала, что брак ее родителей был неудачным, и вот он распался.
Случилось это в 1917 году — право, даже нарочно нельзя было найти года, более подходящего для великого перелома во всех областях жизни!
Началась Февральская революция. Все, конечно, понимали, что происходит нечто чрезвычайное, да и надо было быть слепым, чтобы этого не понять. С самого начала войны некоторые родственники Нины Мещерской чего-то в таком роде ожидали и, говоря о текущих событиях, употребляли туманное выражение:
— Вот когда будет РЕ, тогда поймете, что… тогда вспомните, что…
Произносить слово целиком перед прислугой никак не следовало.
Нина помнила, как еще весной 1915 года ее сестра Наташа сказала горничной Стеше, чтобы та приготовила все для отъезда в Кисловодск, и перед ней появились шестнадцать пар обуви, все шитые на заказ у лучшего сапожника Трофимова на Караванной.
Посмотрев на них, Наташа, вздохнув, сказала:
— Боже мой, что же я буду носить? И надеть просто нечего!
И вот тут Нина прочла ей нотацию и кончила словами:
— Вот когда будет РЕ, вспомнишь эти все туфли!
Кстати, сестры были весьма строго и по-викториански воспитаны, но обувь — это главное щегольство, которое они себе позволяли…
Еще во время войны дела свели Алексея Павловича Мещерского с юрисконсультом Валерианом Эдуардовичем Гревсом. Вскоре Гревс был приглашен к Мещерским домой.
Несколько позднее он представил им свою жену, Елену Исаакиевну, урожденную Достовалову, из семьи сибирских купцов-староверов. На восемнадцать лет моложе Гревса, она была его третьей женой (а было их у него всего четыре, и все они приводили ему своих детей от предыдущих мужей, так что разобраться, кто там был кто, было почти немыслимо). Елена Исаакиевна принадлежала к типу кустодиевских красавиц. Конечно, семи пудов она не весила, однако была заметно полнее иных петербургских дам. Она была очень мила — с маленькими и изящными ногами и руками, со светло-пепельными волосами, причесанными на гладкий пробор, с прекрасным, нежным цветом лица и серо-голубыми глазами. Походка, говор, манера сидеть за столом и есть с видимым удовольствием вкусные вещи и особенно пить хорошее вино, нечто наглое в будто скромном ее облике давали ей особенную «земную» привлекательность. Она или покоряла — и навеки! — мужчин, причем сразу же, в первый момент (что и случилось с Мещерским, который в первый же вечер, когда ее увидел, решил, что разведется и женится на ней!), или же, наоборот, могла вызвать самые неприязненные к себе чувства, и тоже бесповоротно.
