Мэри Пирс - Горький ветер
Рассказав матери об этом случае, он не умолчал и о Бетони.
— Она разъезжает по стране, занимаясь помощью женщинам, работающим на военных заводах. Поразительно, чем теперь занимаются девушки. Они прорываются и показывают сильный характер.
— Дочь плотника, ты говоришь? Как необычно!
— У нее не было гвоздей во рту или карандаша за ухом, мама.
— Не нужно быть таким чувствительным, дорогой. Я не думаю, что это та девушка, которая нужна тебе, вот и все. Но если я ошибаюсь, то, может быть, ты пригласишь ее на чай?
— Ты заходишь слишком далеко.
— Ну, вероятно, это не лучшая мысль. Продукты теперь слишком трудно достать, знаешь ли. Угощение стало большой проблемой.
Майкл улыбнулся, увидев, какой обед готовился на кухне. Мать, правильно поняв его улыбку, заметила мягко:
— Сегодня совершенно особый случай. Обычно мы так не едим.
— Извини, мама. Не обращай внимания. Дня через два я не буду таким кислым.
Идя по городу, он почувствовал себя так хорошо, что даже боль от раны доставляла ему некоторое удовольствие. Он чувствовал себя чистым, каким-то неземным. Даже настроение казалось физически ощутимым: запах хризантем в садах, вид каштанов, пламенеющих красным и желтым, звук больших часов на башне собора — он ощущал все это каждой клеточкой тела.
Когда он сидел в баре «Лебедь», потягивая чепсвортский эль, четверо работников сели за столик с хозяином и завели разговор о турнепсе и озимых. Он улыбался самому себе и жадно ловил каждое слово, пока какой-то пожилой мужчина не втянул его в спор о достоинствах домашнего хлеба.
А дома, в Кингз-Хилл-хаусе, встревоженная мать думала о том, когда же кончится война. Кажется, у Майкла появился вкус к низкому обществу.
Фруктовый сад в Коббзе был в полной силе. Яблоки были такими тяжелыми, что многие ветки склонились к самой земле, и Бетони, которая бродила между деревьями, часто приходилось нагибать голову. Она не помнила, чтобы когда-то был такой урожай. Она трогала яблоки пальцами — большие зеленые, и шершавые красные, и те пурпурные, которые очень нравились осам. Она как раз выбирала одно для себя, когда заметила Майкла, идущего к ней из дома.
— Я встретил вашего брата Вильяма, — сказал он. — Он рассказал, где вас найти.
— Он был вежлив с вами? — спросила Бетони.
— Да. А почему вы спрашиваете?
— Он последнее время не в настроении. Против войны и против военных.
— Значит, его чувства точно совпадают с моими.
— Думаю, он чувствует себя виноватым в том, что не пошел добровольцем.
— Скоро все решится в его пользу. Когда придет повестка.
— Бедный Вильям, — вздохнула Бетони. — Он так любит дом, и семью, и работу в мастерской. Он любит, чтобы все было в чистоте и порядке. Он просто возненавидит эту грязь, и путаницу, и потерю… — Она взглянула на Майкла. — Когда все это кончится? — спросила Бетони. — И где, где?
Майкл пожал плечами. Он знал, что должен сказать что-то успокаивающее: что немцы разбиты и это лишь дело времени — разгромить их окончательно. Такое настроение внушалось командованием. Но сам он чувствовал, что война будет продолжаться долго. Он не видел выхода. Ни одна сторона не одерживала победу. Не было иного пути, кроме полнейшего уничтожения. Возможно, именно поэтому он так устал от войны. Но как только он поправится, его прежний оптимизм наверняка вернется.
— Она должна кончиться когда-нибудь где-нибудь, — сказал Майкл. — Но не спрашивайте меня когда. Я не стратег, я только подчиняюсь приказам, в основном с закрытыми глазами, и делаю все, чтобы остаться в живых.
Они прогуливались по саду, и он заметил, как колышутся ее юбки, скользя по траве, когда они наклонялись, проходя под ветвями. На Бетони было темно-красное платье с черными воланами, и глядя, как кружатся юбки при каждом повороте, он знал, что будет вспоминать этот рисунок, когда бы он ни думал о ней.
— Вы говорили, что покажете мне мастерские.
— По воскресеньям они заперты, дедушка Тьюк за этим строго следит.
Но она все же показала ему здания мастерских. Когда-то, много лет назад, когда Коббз был фермой, в нем был хлев и конюшни. Во дворе лежали дубовые и буковые доски, сложенные крест-накрест с подложенными под них планками, чтобы воздух продувал и просушивал их. Она показала ему пилы и лебедки, склад лестниц и оград, кормушек и детских кроваток. И она рассказала ему все, что знала о деле, которое начал в 1850 году старый Вильям Тьюк, еще когда был девятнадцатилетним парнем и едва мог скопить достаточно денег, чтобы купить первые инструменты. Сейчас в мастерских работало двенадцать человек. Или могли бы работать, если бы двое не ушли в армию.
Они гуляли и разговаривали, пока не спустились сумерки и отец не пошел искать их, чтобы сказать, что ужин уже готов, и предложить капитану поужинать с ними.
Они уселись в большой кухне под низкими темными балками, за длинным столом, покрытым белой накрахмаленной скатертью. Собралось девять человек. Целый клан домочадцев. Десять, сказали ему, если считать и Джени, которая вышла замуж за Мартина Холта и жила теперь на соседней ферме в Энстере. Сам Майкл был единственным ребенком, и ему нравилось сидеть в окружении большой семьи. Ему хотелось теперь принадлежать обществу этих людей, разделяя силу, которую давало им единство. Он частенько чувствовал себя одиноко в собственном доме.
Во главе стола сидел Вильям Тьюк, который хорошо видел и хорошо слышал, несмотря на то что ему пошел уже восемьдесят пятый. А рядом с ним по левую руку сидела Кейт Тьюк, вдова его сына, близорукая и странноватая, которую молодежь называла бабусей. В конце стола сидела Бет, дочь Кейт, миловидная женщина со свежим лицом. Ее пшеничные волосы были заплетены в косу, уложенную вокруг головы. Она смотрела на всех спокойным взглядом синих глаз, следя за тем, чтобы каждому досталось то, что он хотел. Рядом с ней сидел ее муж, Джесс, такой же светловолосый, как и она. Не было ничего удивительного в том, что эта пара произвела на свет таких здоровых и красивых детей.
Но среди присутствующих был один чужак, парень по имени Том Маддокс, черноволосый и темноглазый, со впалыми щеками и темной кожей цыгана, сложенный необыкновенно изящно. Он был очень тихим, удивительно спокойным и, несмотря на то что он был одним из клана, все же оставался каким-то посторонним, чутким и внимательным, погруженным в свои мысли и отзывающимся только тогда, когда заговаривали с ним. Он на самом деле был белой вороной — сирота, которого взяли в семью и воспитывали с остальными детьми с девятилетнего возраста. Он держался особняком, как одинокая птица.
