Елена Арсеньева - Краса гарема
– Не дури, – прошипела та сквозь стиснутые зубы, – не то отведаешь плетей. Он не вступится – он любит, когда при нем наказывают женщин. Наклони голову. Вот так. Выпрямишься, когда позволят.
Все это Жаклин прошептала очень быстро, но Марья Романовна успела понять ее слова. Понять – и исполниться страха и ненависти.
Значит, их хваленый господин любит, когда при нем бьют женщин?! Ну истинный азиат, турок! Конечно, меж русскими мужчинами тоже такое водится, но саму Машу супруг никогда и пальцем не тронул и всячески осуждал простонародье, которое знай принималось месить жен кулаками за малейшую провинность. А этот… претендент на престол… варвар! Дикарь!
Раздались быстрые шаги. Итак, приближался варвар и дикарь, азиат и турок… Внезапно любопытство одолело злобу и страх. Марья Романовна даже сама не успела заметить, как начала осторожно разгибаться и поднимать глаза.
И вдруг взгляд ее наткнулся на мужские башмаки. О нет, это оказались не сафьяновые туфли с загнутыми носами… Варвар был обут в черные лаковые башмаки… бальные башмаки! В таких только вальсировать. Ах, как приятно вальсировать с хорошо обутым кавалером… настоящие бальные туфли отлично скользят, куда лучше, чем сапоги военных, которые к тому же часто рвут шпорами легкую, струящуюся дымку бального платья дамы…
Взгляд Марьи Романовны скользнул выше. Она увидела стройные ноги, обтянутые изящными брюками со штрипками. Выше колен, сзади, расходились фрачные фалды. Да этот султан носит фрак! Бальные туфли и фрак!
Может быть, они все-таки не в Турции?!
Не сдержав острого любопытства, Марья Романовна резко выпрямилась.
Мужчина, стоящий напротив, оказался ненамного выше ее ростом, а впрочем, она была довольно высокой, над ней даже подсмеивались, помнится: «Дылда, хоть и хорошенькая», «Красивая, что и говорить, да жаль, что верста коломенская. На всех женихов сверху будет поглядывать, а ведь мужчины этого не любят! Засидится в девках как пить дать! Каланча, да еще и бесприданница…» На счастье, Ванечка Любавинов был хоть не великан, но росту преизрядного, возвышался над «верстой коломенской» и «каланчой» аж на две головы. Более мужчин под стать ему Марья Романовна не видела. В лучшем случае они оказывались всего лишь одного роста с ней, кроме разве что Александра Петровича Казанцева и его рыжего приятеля, Охотникова. И вот теперь этот… падишах, чтоб ему пусто было!
Марья Романовна набралась храбрости и подняла глаза к его лицу.
Отчего-то она ждала увидать отвратительного старика, либо тощего, словно Кощей, либо омерзительно расползшегося (толстяков она вообще терпеть не могла), однако мужчине, который стоял перед ней, было немногим более тридцати лет. Он мог бы называться красивым, наверняка даже показался бы Маше привлекательным, если бы она увидела его где-нибудь на балу или в концерте, но только не здесь, где этот человек имел власть над ее судьбой. К тому же он был усат, бородат и длинноволос… и Марья Романовна от изумления просто остолбенела. Ведь власти категорически запрещали гражданским чиновникам и учащимся носить бороды, усы и длинные волосы. «Благонамеренные люди», даже нигде не служившие, брили усы и бороду и стригли волосы, невзирая на моду. Усы были привилегией одних офицеров, длинные волосы считались явным признаком вольнодумства, а носить бороду дозволялось только у купцов, мещан и крестьян, одевавшихся по-русски и не боявшихся прослыть крамольниками и либералами. А этот, значит, тоже сего не боялся…
Смуглый и черноволосый, черты лица он имел правильные и вполне европейские, однако надменные и безжизненные, словно бы закаменевшие. Взгляд больших светло-карих глаз тоже казался безжизненным, и Марья Романовна подумала, что, наверное, этот «падишах» о себе невероятно высокого мнения, может, и вправду мнит себя монархом, коего вот-вот на престол возведут. А на мужчину, сжигаемого страстью, он совершенно не походил. Не то чтобы Марья Романовна таких мужчин много в жизни видела, а все же кое-чему научилась и в замужестве, и в свете, да и книжек о любви было немало ею прочитано.
– Пусть все встанут, – сказал незнакомец, не сводя равнодушных глаз с Марьи Романовны. – Я хочу видеть своих красавиц.
При этих словах он и не взглянул на женщин, которые вскочили с колен и сбились испуганной стайкой. Айше, с трудом поднявшаяся, прошипела что-то – и они послушно разбежались по комнате, расселись по кушеточкам, оттоманочкам и пуфикам, приняли, словно кокотки, прельстительные позы и стали пожирать глазами своего повелителя. Только Наташа смотрела на кузину, а не на их похитителя. То ли видела его уже раньше, то ли ей и поглядеть на него было противно… Не смотрела на господина также и Жаклин. Вернее, она то таращила на него горящие глаза, то так и прилипала взглядом к невозмутимому Надиру, который в это мгновение вошел в комнату, неся огромное – размером с преизрядный стол! – золотое блюдо. На нем во множестве были наставлены фарфоровые мисочки с разнообразными кушаньями, среди которых больше всего оказалось фруктов, свежих и засахаренных. И снова Марья Романовна поразилась их изобилию. Словно не холодный апрель за окном, а жаркое иноземное лето.
Да неужели же она и впрямь в Туретчине?!
– Пусть мне станцуют, – проговорил незнакомец, не обращая ни малейшего внимания ни на женские ужимки, ни на принесенные яства.
Керим негромко сказал:
– Абдулла! – И дюжий напарник Надира, доселе неподвижно стоявший у стены, вышел.
Надир поставил блюдо на столик и замер у входа со сложенными на груди могучими ручищами. Марья Романовна хотела подсмотреть, успели ли он и Жаклин обменяться взглядами, но не посмела: вдруг сиим она выдаст влюбленных? Ей отчего-то жалко было эту глупенькую пташку, хотя, наверное, стоило бы лучше себя пожалеть, а заодно и Наташу.
«Пусть станцуют», – сказал неизвестный. Смотрел он при этом на Марью Романовну. Она хорошо вальсирует, но в одиночестве как же танцевать-то? Да и не будет она выставляться перед каким-то незнакомым и ужасным человеком, вот еще не хватало, что она, танцорка-актерка из балагана, что ли?!
И тут же Марье Романовне стало понятно, что в этом танце ей придется участвовать лишь в качестве зрительницы.
Абдулла появился, неся в обеих руках огромный барабан, больше похожий на бочку, суженную с одной стороны и широкую с другой. Он поставил инструмент на пол и присел рядом на корточки. Потом, словно спохватившись, расстегнул кафтан и снял его, обнажив такие широкие плечи и мощные руки, что тело его казалось надутым изнутри. Наверное, и Надир смотрелся бы таким же, скинь он кафтан.
Абдулла присел рядом со странным барабаном на корточки. Хлопнул по нему ладонью, потом другой – и принялся отбивать ритм так бойко, что по комнате словно бы ветер живой прошел. Ах, как заблестели женские глаза, какие улыбки вспорхнули на уста, как заблестели зубки, как захлопали в такт накрашенные хной ладошки, как нетерпеливо зашевелились пальчики, унизанные перстнями, как бойко принялись притоптывать ножки, на щиколотки которых были вздеты браслеты, теперь поднявшие развеселый перезвон!
