На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина
Рихарда спасли от ареста несколько обстоятельств, как он понял позднее. Он не покидал расположение своей эскадрильи, не состоял ни с кем в переписке, а рапорты наблюдающих за ним сотрудников не содержали ничего предосудительного. Многих арестовывали и за малое. Даже просто за упоминание имени в дневниках или записках заговорщиков. А еще последствия покушения открыли к горечи Рихарда тот факт, что в гестапо отнюдь не шутили тогда, когда угрожали преследованием семьи по так называемому принципу «Кровной вины». Полгода продолжались преследования родственников тех, кто так или иначе был связан с июльским заговором. Жены, братья и сестры, даже кузены были казнены вслед за основными виновниками как возможные сообщники или были отправлены в лагеря.
Явное удовлетворение этими смертями со стороны рейха ужасало Рихарда, подтверждая мысли, посещающие его на протяжении последних лет — идея возрождения нации после потерь Мировой войны потерпела крах, слетев с пьедестала, на который ее так старательно водружали. Потому что народ, потерявший остатки человечности, лишился самой своей основы. Не стало людей. Осталась одна толпа животных, влекомая либо истерией слепой влюбленности в Гитлера, в которого поверили еще больше, как в идола после его удивительного спасения во время покушения, либо липким страхом за свою жизнь или жизнь близких. И эта идея, свалившись с пьедестала, катилась сейчас по склону вниз огромным каменным шаром, угрожая подмять под себя все живое в Германии и разрушить то малое, что осталось.
После очередного пребывания под арестом в парижской тюрьме вернулись кошмары, которые в последние месяцы позволяли набираться сил пустым сном без сновидений. Рихард снова и снова переживал моменты поездки в лагерь, где либо находил труп Лены на виселице, либо ее убивали у него на глазах, вытащив из строя женщин-теней. Ему снился Гриша, которого раз за разом убивали выстрелом в голову. Ему снилась собственная казнь — через расстрел у стен форта Цинна, который довелось пережить когда-то, или через повешение на струне, которым вешали заговорщиков покушения на Гитлера. Ему постоянно снились кровь и смерть, доводя его практически до безумия. Теперь Рихард понимал, почему так часто прикладывается к фляжке Фурманн. Чтобы за алкоголем забыться и забыть. Пусть и временно, на какие-то часы, но получить облегчение и мнимый покой. А так как табак усиливал действие алкоголя, то Рихард снова стал курить, презрев прежние рекомендации врачей. Ему оставалось жить с каждым разом все меньше и меньше, так какая разница от чего случится избавление, которым виделась сейчас смерть?
Невидимый крюк вонзался все глубже. После покушения на фюрера стандартное военное приветствие, которым Рихард старался отвечать чаще всего на нацистское салютование, было отменено. Теперь везде и во всем необходимо было демонстрировать свою ярую приверженность к вождю. Становилось все сложнее стискивать зубы, следуя цитате из какого-то философского труда, которую любил повторять в последние годы дядя Ханке. О чем невозможно говорить, о том следует молчать. [187]
Избавление. Это единственное чего он жаждал, наблюдая, как медленно, но верно все начинает разрушаться вокруг, обращаясь в руины или прах.
Избавление, которое все никак не приходило. Кто-то раз за разом позволял ему пройти по краю бездны, не позволяя свалиться в пропасть, куда он с готовностью бы упал при случае.
Избавление…
К безмерному удивлению Рихарда, в ответ на его просьбу в канун Рождества ему было предоставлено три дня отпуска в знак поощрения за очередные успехи в воздухе, принесшие представление к очередной ступени Рыцарского креста — с бриллиантами, высшей награде из всех возможных. Признаться, ни то, ни другое не принесло того удовлетворения, как раньше, а вот отпуск обрадовал. Рихарда безмерно беспокоило открытие, сделанное с последними письмами — мать сдавала быстрее, чем хотелось бы, хотя отчаянно цеплялась за жизнь, наперекор всем прогнозам врачей. Сиделка, приставленная к баронессе, с завидной периодичностью высылавшая Рихарду отчеты о состоянии своей подопечной, каждый раз некорректно удивлялась этому. Увидеть маму в последний раз показалось настоящим подарком к приближающемуся Святому празднику.
Розенбург изменился за то время, что Рихард не был здесь с осени 1943 года. После нескольких налетов на ближайший город, замок снова лишился стекол в части окон, а на третьем этаже даже пробило крышу, и через эту дыру в дом попадала дождевая вода, и от сырости разбухли половые доски. Прислуги, как и в Берлине, не осталось совсем — латыш добился отправки на фронт, а за ним убежала одна из русских служанок. Рихард наотрез отказался подавать на ее розыск и настоятельно требовал от матери оставить все как есть. А вторая русская служанка погибла при налете союзников на город во время очередного визита за почтой и домашними покупками. Пару раз в неделю из деревни приходили две женщины для уборки и стирки, но их усилий было явно недостаточно для поддержания дома в должном виде. И хорошо, что по-прежнему привозили в замок дрова, чтобы топить хотя бы несколько комнат первого этажа, где поселилась мать в целях экономии. Электричества тоже не было после того, как во время последнего налета в октябре повалило взрывной волной линию передач и оборвало провода, а потому в замке снова жгли свечи, расставляя их в комнатах в старинных канделябрах. У Рихарда каждый раз больно сжималось сердце при мысли о том, во что превращался замок, и горького осознания, как приходится проживать матери ее последние месяцы. Но вернуть ее в Берлин, в город, который день за днем разрушала авиация союзников, было гораздо худшим вариантом. В деревне было все же спокойнее и проще достать еды и дров.
Следующий год.
Эта мысль прочно воцарилась в голове Рихарда, едва он только взглянул на мать, занявшую из-за телесной слабости от болезни кресло дяди Ханке. На ее тонкие руки, на исхудавшее лицо, на неприбранные поредевшие волосы, которые она уже не красила химией, а только прятала под косынку или тюрбан («Это просто я не ждала тебя, мой мальчик! Прости, совсем не готова к визиту!»). Он тогда опустился у кресла матери и долго сидел, прижавшись к ее коленям и взяв в руку ее ладонь, на которой так знакомо поблескивали кольца. Но и это памятное с детства средство не принесло облегчения, не освободило от странного состояния опустошенности и горестного предчувствия будущего, которое терзало уже столько месяцев.
— Я так рада, что ты жив, мой мальчик, что ты со мной, — гладила баронесса его волосы, а он молчал, потому что боялся обидеть ее ненароком своей невольной резкостью. Озвучить истинную причину своего приезда. Или воскресить призраки прошлого, уже успевшие шагнуть из темных углов комнаты и встать за его спиной. Приезжать в Розенбург было больно. Здесь нечем было дышать, оттого крюк под ребра входил еще глубже и глубже. Хорошо, что осталось совсем недолго…
Рихард сбежал тогда из комнат замка, где царил полумрак, сырость и прошлое, на свежий воздух усадьбы. Сначала в лес, где нашел пушистую ель к празднику, чтобы мать в последний раз встретила Рождество как полагается. А потом на задний двор, где колотил и колотил дрова до изнеможения, наполняя на будущее дровницу. Просто чтобы не прислушиваться к тишине, в которой уже никогда не раздадутся легкие шаги или шелест форменного платья. И чтобы не представлять то, как она ушла отсюда когда-то.
Вышла ли она сама или ее вытащили силой по этим ступеням? Сопротивлялась ли или шла покорно? Нет, определенно она не была покорной. И это значит, они были грубы с ней. Били ли ее резиновыми палками, как когда-то зимой? У него потом едва не остановилось сердце при этой новости. Или сбили с ног прикладом, выбивая дух? И смотрела ли на это мать из окна, как наблюдала за ним через стекло, явно угадывая по силе ударов топора, о чем он думал? Что за мысли были тогда в ее голове, когда она отправляла его маленькую русскую на смерть?
