Хозяйка Мельцер-хауса - Якобс Анне

Китти орала, пока боль снова не отпустила ее. Потом она опять заявила, что это просто желудок, и начала плакать. Мари уговаривала ее подняться с кресла и улечься в постель. Но Китти ничего не хотела слышать. Она не хочет в постель. Она не больна, это только небольшое расстройство желудка. Она ляжет на кушетку, но только на минутку, пока ей не станет лучше.

Наконец-то Элизабет вышла из ступора и помогла Мари поднять с кресла стонущую Китти и довести ее до кушетки.

– Подложи покрывало, – попросила Мари. – И убери подушки.

– Меня тошнит… – застонала Китти. – Я думаю, что я…

Китти вырвало, и на юбку Элизабет попало немного рвотной массы из ромовых шариков и сливочного печенья, но ей было все равно. Она уже больше не сидела, отгородившись, и не чувствовала себя бесполезной. Она уже что-то делала: то подвигала Китти под голову подушку, то снимала с нее узкие туфли, то массировала живот, то поглаживала ей щеки и вытирала лицо мокрым полотенцем.

– Ну, когда же наконец придет повитуха? – услышала она произнесенный шепотом вопрос Мари.

– Я послала дворецкого Людвига на машине, милостивая госпожа. Она с минуты на минуту будет здесь. Повариха сейчас приготовит чай и горячую воду. В гостиную я принесла целую стопку полотенец.

– Вы просто сокровище, фройляйн Шмальцлер, – прошептала она.

А Элизабет уже не хотела уходить. Теперь, когда она наконец могла делать что-то осмысленное, она не отходила от Китти. Она принесла белые полотенца, поила Китти чаем, массировала ей спину, подбадривая ее.

– Лиза, я больше не могу. Я уже не хочу никакого ребенка. Я это не вынесу… А-а-а-а!

– Ты со всем справишься, милая Китти. Подумай только, как будет рад твой Альфонс. Милому маленькому малышу…

– Ну все, опять началось. Ну и когда наконец он появится, если уж он должен появиться на свет…

– Совсем скоро, Китти. Это будет совсем недолго. Еще одна схватка…

Повитуха появилась только час спустя и сразу начала страшно ругаться, что роженица не в постели, как это полагалось, а на кушетке – где это видано?

– Прекратите брюзжать, делайте свое дело, – отругала ее Элизабет.

Мари пришлось разнять их, иначе бы они вцепились друг другу в волосы, поскольку повитуха, эта оторва, не привыкла, чтобы ей возражали. Потом, когда ребенок уже родился, Элизабет сама подошла к повитухе и без каких-либо проблем с ней общалась.

– Сильный и здоровый, – сказала повитуха, держа за ножки вниз головой красное как рак кричащее создание.

– Купать осторожно, чтобы ничего не попало в рот и нос. Принесите еще полотенец. И газет. Послед…

Как умело и ловко эта женщина проделывала все эти непостижимые дела. Ранее, задрав юбку на животе Китти, она сняла с нее нижнее белье и умелыми руками ощупала живот. Она погрузила руку внутрь, нащупала головку ребенка и ловкими пальцами помогла маленькому созданию выбраться из его темного заточения. Делала она это совершенно спокойно, как нечто само собой разумеющееся. Элизабет стояла рядом, зачарованная и в то же время растерянная, и незамедлительно выполняла все указания.

Она искупала младенца в ванночке, которую поставили специально для этого, и ощутила в своих руках новую жизнь. Как эта новая жизнь барахталась и боролась, как она старалась освоить это новое существование – в одиночку, лишившись тепла и защиты материнского чрева. Мари давно ушла домой, она нужна была своим собственным детям, зато пришла Алисия, чтобы помочь Китти.

– Девочка, – нежно произнесла Алисия. – У тебя дочь, Китти!

Китти лежала на кушетке Рекамье, порозовевшая и веселая, исполненная гордости и восторга от того, что справилась.

– Что? Девочка? – воскликнула она. – Засунь ее назад. Я же хотела мальчика!

Аугсбург, 10 апреля 1916 года

Дорогой Пауль!

Не понимаю тебя и очень сержусь на тебя. Что же, выходит, ты все время притворялся? Твои нежные письма? Твоя тоска по мне и нашим детям? Твое беспокойство за дела на фабрике? Теперь мне и вправду придется предположить, что у тебя есть дела поважнее. Такие смехотворные, например, как гордость и солдатский дух товарищества. И ты пишешь о своем долге перед отечеством? Ты можешь выполнить его и здесь как директор фабрики, выпускающей бумажные ткани для того, чтобы обеспечить солдат обмундированием и прочими необходимыми вещами.

Ну что я такого требую от тебя? Только чтобы ты пошел к своему начальству и доложил. Остальное мы сделаем здесь на месте, но очень важно, чтобы наше дело получило поддержку со всех сторон, только тогда все получится.

Ну хорошо – папа пока еще упрямится, но и он сдастся, я это знаю. Твой отец слишком умен, чтобы не видеть, как мы правы. Переход на новое производство спасет фабрику и, помимо того, вернет нам тебя. Мой упрямый Пауль вернется на виллу. Не думай, что я отступлюсь от своих устремлений, я хочу, чтобы ты, мой дорогой, вернулся домой, и я сделаю все для того, чтобы это получилось. Поэтому будь так добр и не сопротивляйся больше.

Вот так! Я должна была вылить этот гнев на бумагу. И теперь я снова твоя веселая, лукавая Мари, твоя преданная, любимая и умная жена. Мать твоих очаровательных ревущих мартышек, которых вот уже несколько дней назад я доверила кормилице. Ее зовут Роза Кникбайн, она довольно решительная и, по моему мнению, абсолютно надежная, посколько мы вместе с мамой выбрали ее из большого числа кандидаток.

Напиши мне поскорее, любимый, и прости мне гнев, родившийся только из моей глубокой любви к тебе. От всего сердца прошу тебя подумать, прежде чем отказаться, большего я не требую, решение только за тобой.

С любовью

Мари.

Северная Франция, 15 апреля 1916 года.

Моя любимейшая Мари,

Твое последнее письмо меня очень тронуло, и мое единственное желание – чтобы ты меня простила. В эти тяжелые времена между нами не должно быть никакой злости и никаких обид. Даже если наши ожидания и воззрения расходятся, я страстно надеюсь на твою любовь и понимание.

Немалая доля всех непониманий проистекает от того, что за прошедшие недели у меня практически не было времени написать тебе обстоятельное письмо, чтобы объяснить тебе мое решение. Целыми днями мы находились на огневых позициях, но не было сделано ни единого выстрела, а вчера вдруг наши враги – англичане и французы – превосходящие нас численностью, пошли в наступление на наши позиции. Тяжелая артиллерия, пулеметы и огромное число пехоты против одного маленького кавалерийского дивизиона! Было чертовски страшно, но приказ был отдан коротко и ясно: «Удержать позицию». И мы держались, пока это было возможно. Но чтобы нас не постреляли, как зайцев, пришлось отступать через деревню под огнем пехоты, в нас стреляли прямо из домов. Шрапнель и пулеметные очереди просто гремели в ушах. Потом поступил приказ: «Остановитесь! Возвращайтесь! Снова назад!» Мы повернули и помчались сквозь град пуль к полю, а оттуда в надежное укрытие. Пять моих боевых товарищей и семь коней заплатили своей жизнью. Четыре артиллерийских установки были спасены.

Как тебе объяснить, что я испытываю во время таких событий? Да, они стали для меня буднями, потому что если бы я каждый день ощущал ужас, то мой ум не выдержал бы. Вечером же ты сидишь с товарищем и беседуешь о доме, он показывает тебе фотографии, а утром он уже лежит мертвый в траве, с черепом, раздробленным пулями на куски. Никогда прежде я не испытывал такого единения, такой крепкой мужской дружбы; я узнал ее здесь, потому что каждый день и каждый час мы смотрим в глаза смерти. Мы делим один блиндаж, еду, табак и вино, а также смертельный страх и безумную надежду – выйти из всего этого кошмара целыми и невредимыми. А теперь я должен как трус сбежать, вернуться на родину, в безопасное место? И оставить своих товарищей там страдать одних? Я этого не могу!

Не хочу быть несправедливым, моя милая. Делай то, что ты считаешь нужным, и если судьбе это будет угодно, ты добьешься своего и я вернусь к вам, но со своей стороны ничего для этого я не сделаю.