Хозяйка Мельцер-хауса - Якобс Анне

Преданно люблю и обнимаю тебя.

Твой Клаус.

Элизабет дважды, по своему обыкновению, прочитала это письмо с фронта. Ее глаза на секунду остановились на таких предложениях, как «В мыслях с тобой» и «Ты мой добрый ангел». Да, ее Клаус не обладал богатой фантазией. В предыдущем письме он написал «Мой добрый дух» и заверил ее, что тоскует по ней и думает о ней день и ночь. На сей раз о тоске не было и речи, зато он обнимал ее и «преданно любил». Ну что ж, конечно, он беспокоился о своем отряде, и ему было не до красивых слов.

Она сложила письмо и открыла ящик дамского письменного стола, который она привезла с собой в городскую квартиру из родительского дома. Впереди лежали две пачки писем полевой почты, отсортированных по датам и перевязанных розовой шелковой лентой. Она развязала меньшую стопку, положила сверху на нее только что прочитанное письмо и попыталась перевязать ее, сделав красивый бантик. Конечно же она будет хранить эти письма всю свою жизнь, и они будут напоминать ей об их долгой разлуке в суровые военные времена, и однажды – как будет угодно Господу – их дети с трепетом прочитают их. Может быть, она когда-нибудь постарается и перепишет все эти письма в красивую книжечку, подаренную ей Китти. Эта книжечка в зеленом кожаном переплете с золотым обрезом, должно быть, стоит маленькое состояние, но Китти вышла замуж за Альфонса Бройера, единственного наследника банкирского дома «Бройер и сын», и деньги для нее не играли никакой роли.

Элизабет вышла замуж по любви. Она боролась за своего Клауса фон Хагеманна, страдала из-за него и боялась, что навсегда его потеряла, поскольку в свое время тот был страстно влюблен в ее сестру Китти. И в этом он был не одинок – почти все мужчины влюблялись в ее младшую сестру, но, слава богу, все уже было позади. Китти, это легкомысленное создание, была замужем, а Клаус фон Хагеманн вовремя опомнился и выбрал себе женщину, ставшую верной и искренней спутницей жизни. Клаус умел ценить эти качества своей жены, в этом Элизабет была абсолютно уверена. Конечно, он был очень привлекательным мужчиной и по молодости грешил немало, однако это в порядке вещей. Пауль во времена своей студенческой юности в Мюнхене тоже не пропускал ни одной юбки. В первую брачную ночь Клаус очень тактично и осторожно «вел» свою жену, так что у Элизабет не было причин жаловаться на него. Хотя возможно, – но это судя по преувеличенным и, вероятно, выдуманным описаниям Китти, – Клаусу немного не хватало супружеской страстности. Как бы то ни было, он заверил ее, что брак для него дело святое. Теперь он принадлежит ей и только ей.

Воспоминание об этой клятве, данной в супружеской постели, наполнило ее теплым ощущением счастья. Она задвинула ящик и поднялась, чтобы подложить угля, однако обнаружила, что ведро с углем было пустым.

– Мария?

Йордан, занятая в соседней комнате шитьем, не очень-то спешила на ее зов.

– Что, милостивая госпожа?

Взглянув на побелевший кончик носа Марии Йордан, Элизабет поняла, что в ее комнате тоже не топилось.

– Посмотрите на кухне, может, там что-нибудь найдете для растопки.

Йордан сделала оскорбленную мину, скорее потому, что это не входило в ее обязанности. Однако у Гертье, служанки, был выходной, а повариха вот-вот должна была уйти: вечером она работала в трактире.

– Если завтра на кухне не хватит угля, то повариха опять будет говорить об увольнении, – сказала Йордан, пожав плечами, как будто ее это вовсе не касалось. – По крайней мере она так сказала.

Элизабет отчетливо услышала в словах скрытый упрек и разозлилась на эту стерву, выманившую у нее кучу денег за свои снадобья от бездетности, которые оказались совершенно бесполезными. Трех служанок она уже прогнала. Выбросить Йордан она, конечно, не могла, ведь та была квалифицированной камеристкой, много лет служившей ее семье.

В другие, не такие тяжелые, времена можно было бы обойтись и без прочего персонала. Элизабет могла платить лишь очень небольшую зарплату, но, к счастью, сейчас было так много людей, готовых работать только за кусок хлеба и жилье.

– Принесите из кухни ведро угля. Завтра или послезавтра привезут еще.

Йордан задрала свой нос, но все же выполнила поручение беспрекословно. Она сама страшно замерзла, пока чинила белье своей госпожи.

Элизабет вздохнула, отодвинула гардину и выглянула в окно. Был уже апрель, и при желании можно было не топить, но все-таки было еще прохладно, особенно вечером, а она так привыкла к теплым комнатам в родительском доме. Да, она иначе представляла себе жизнь в этом браке. В первую очередь Клаус не раскрыл свое истинное финансовое положение: то, как он был стеснен в средствах. Речь велась всегда о поместьях в Бранденбурге, но теперь-то ей стало ясно, что у его родителей не было никаких доходов. Все они вынуждены были жить на жалованье майора Клауса фон Хагеманна, но деньги, которые давал им сын, похоже, утекали куда-то в песок. Они постоянно находили новые предлоги «одалживать» у нее разные суммы, то побольше, то поменьше. То это был какой-то старый долг, который надо было погасить, то счет врачу, потом они подписывались на военный заем, чтобы помочь отечеству. Клаус тоже выставлял требования, он нуждался в средствах, чтобы соответствовать своему статусу, и почти в каждом письме просил денег. Элизабет, которая никогда прежде в своей жизни не испытывала недостатка ни в чем, часто просто не знала, откуда взять деньги, чтобы заплатить за квартиру и продукты на каждый день. Поварихе она задолжала зарплату за два месяца, а Йордан – за целых четыре.

Дверь распахнулась, и камеристка появилась на пороге. В ее взгляде читался упрек, в руке она держала цинковое ведро, наполовину заполненное углем.

– Больше нет, милостивая госпожа. Так мне разжечь печь?

Элизабет знала, что Йордан стоило больших усилий преодолеть себя и выполнить работу, которая была ниже ее достоинства: на вилле Мельцеров растопкой печи занималась кухонная прислуга. Тем не менее Мария Йордан по своей собственной воле пошла на эту службу, просто умоляла взять ее, потому что не могла видеть, как Мари, появившаяся на вилле в качестве кухонной служанки и поднявшаяся затем до камеристки, стала теперь хозяйкой.

– Можете затопить у себя, чтобы не отморозить пальцы, – решила Элизабет. – Я сама сейчас уйду.

Мария Йордан была очень довольна этим решением и поспешила подать госпоже пальто, шляпу и обувь для прогулки.

– Если зайдет моя свекровь, то я до самого вечера на вилле.

– Я передам.

– А завтра утром я пойду на заседание благотворительного общества.

– Хорошо, я ей скажу. Предложить ей кофе?

– Нет. Если не получится по-другому, предложите ей мятный чай. И те бисквитные пирожные, которые недавно испекла повариха.

– Но они уже, к сожалению, кончились, милостивая госпожа.

– Ну тогда только мятный чай.

Мария Йордан усердно закивала. В этом отношении Элизабет могла на нее положиться целиком и полностью: она ни за что бы не предложила Риккарде фон Хагеманн остаться в квартире и уж тем более прождать невестку до вечера. С самого начала она испытывала явную антипатию к свекрови Элизабет.

На улице, несмотря на проглядывающее апрельское солнце, дул ледяной ветер, и Элизабет высоко подняла воротник пальто. Еще в прошлом году она добиралась до Фрауенторштрассе на трамвае, но он больше не ходил. Это было даже хорошо для Элизабет, потому что у нее не было денег даже на одну поездку. И еще хорошо, что уголь не привезли. Да и содержание квартиры на Бисмаркштрассе выходило далеко за пределы ее возможностей. Когда-то они вместе с мамой подыскали эту презентабельную четырехкомнатную квартиру с высокими лепными потолками и прекрасными старомодными кафельными печами на втором этаже. Здесь был и выходящий в сад широкий балкон, и подвал, и две комнаты для домашней прислуги на мансардном этаже дома. Мама тогда была просто в восторге и от удачного расположения, и от высоких окон, пропускавших так много света. В начале их брака никто в семье не мог и предположить, что плата за эту квартиру в скором времени окажется обязанностью Элизабет. Конечно же в семье фон Хагеманн уже знали это, но они деликатно молчали. Вероятно, считали, что дочь богатого текстильного фабриканта Мельцера отныне должна оплачивать все расходы.