Полина Федорова - Вологодская полонянка
— А ты можешь помочь мне? — в голос зарыдала Таира и протянула руки к темной парящей тени. — Молю тебя, помоги!
Дуновение ветра вновь окатило Таиру замогильным холодом, и тень больших крыльев пронеслась под разрушенным куполом.
— Жизнь за жизнь, — прошелестело в ночи.
— Возьми мою! — в отчаянии взмолилась Таира.
— Твоих детей, — змеиным шипением отозвалась пустота.
— Но у меня нет детей, — растерялась Таира. «А если умрет Мохаммед-Эмин, то и не будет, — подумалось ей. — Мне не пережить его потерю».
— Отдаеш-ш-шь?
— Да… — произнесла ханбике сведенными судорогой губами.
На сей раз обратная дорога не показалась короче, хотя Таира мчалась так, что джуры в тяжелых латах и шлемах безнадежно отставали. И когда она скакала, как вихрь, и когда поджидала отставших джур, в голове ее с каждым ударом сердца стучало, било, жалило до нестерпимой боли: «Он будет жить! Будет!»
16
Такое у нее случилось впервые. Мохаммед-Эмин, проникнув сзади, неистово ласкал ее грудь, а она почти ничего не чувствовала. Да ежели бы она была одета в рубаху, камзол и телогрею, и то бы, верно, ощутила на своей груди крепкую хватку мужа. А здесь совершенно нагая, а грудь будто тремя стегаными одеялами покрыта да еще и снежком припорошена — ничего не чувствует. И соски, к которым ранее чуть дотронься — наливаются и встают торчмя, как мужское естество перед вторжением, сегодня почему-то сморщенные и дряблые, как кончик лежалой морковки.
Потом мысли исчезли вместе со временем. Мохаммед-Эмин входил в нее быстрее и быстрее и вот-вот должен был извергнуться горячей струей. Как далекий ночной морок вспоминалась болезнь мужа, его страдания, ее отчаяние. Три года минуло с тех пор, и Таира старалась не думать о той поездке на древнее капище, запрятав мысли об этом в самый дальний уголок своей памяти.
Она протянула назад руку и стала легонько мять его яички и водить пальцем по шовчику, соединяющему мошонку с отверстием урины. Муж испустил стон, прижался грудью к ее спине и излился, содрогаясь и передавая дрожь ей. Она вскрикнула. Горячая волна прокатилась по ее телу, и она едва не рухнула на пол в сладостном изнеможении.
Мохаммед-Эмин тоже едва стоял на ногах, и колени его мелко дрожали.
— Опять, как впервые, — севшим голосом произнес он, восторженно глядя на Таиру.
Она улыбнулась, вытерла подрагивающую плоть мужа заранее припасенной тряпицей. Естество его теперь было похоже на усталого воина, только что вернувшегося из похода и согнувшегося под тяжелой ношей богатой добычи.
— У меня с тобой тоже каждый раз, как первый, — произнесла она и влюбленно посмотрела на мужа. — Если бы ты знал, как я благодарна Всевышнему, что Он ниспослал тебя мне.
— А я благодарен и Ему, и тебе, — с хрипотцой произнес Мохаммед-Эмин.
— А мне-то за что?
— За то, что ты любишь меня.
Она обняла его.
— Я готова так стоять целую вечность.
— Я тоже.
— Тебя ждет бакши [19] Бозек.
— Подождет.
— Значит, мы будем так стоять?
— Будем.
— Целый день?
— Целый день.
— И целую неделю?
— И целую неделю.
— И не будем ни есть, ни пить?
— Мы будем сыты друг другом.
Таира потянулась и поцеловала его в щеку.
— Ступай, уже пора. У нас впереди еще целая ночь.
Когда он ушел, она вспомнила про грудь. Потрогала ее, и ничего не почувствовала, словно грудь была чужая.
Вечером у нее потянуло в пояснице. Потом заболел низ живота и крестец. Такое уже бывало дважды и закончилось выкидышем.
Затем ее стошнило, и начались схватки. Она велела позвать бабку знахарку, что жила при дворце. Та пришла через малое время, но Таира уже корчилась от страшной боли, и из вместилища обильно шла кровь.
— У меня никогда не будет детей, — прошептала Таира бабке, когда все кончилось.
— Да что ты, бике, — попробовала утешить ее знахарка. — Старше тебя рожают, и ничего…
— У меня детей не бу-удет, — горестно простонала Таира, и по ее комнате пронеслась быстрокрылая тень, обдав ханбике прохладным дуновением.
17
— Мир. Теперь мне нужен только мир, — повторил Мохаммед-Эмин, цепко глядя в глаза собеседнику. — Говори, что хочешь, кайся моим именем, кланяйся в ножки их самому захудалому хакиму, от коего зависит даже самая малая малость, но привези мне мир.
Бакши Бозек кивал головой, не смея возразить хану и мысленно готовясь к сырыми и холодным московским зинданам.
— Подкупи всех, кого возможно и невозможно, сули им все мыслимое, — продолжал Мохаммед-Эмин, — обещай великому князю от моего имени вернуть незамедлительно всех полоняников до единого без всякого выкупа, только привези мне мир. Привезешь — сделаю своим Карачи и арбабом аулов на Высокой Горе, не привезешь…
Мохаммед-Эмин выразительно посмотрел на бакши и замолчал.
— Я все понял, — поднялся Бозек и в почтительном поклоне попятился к дверям, которые открыли перед ним ханские джуры. — Да продлит Аллах твое дыхание, всемудрейший из мудрых и величайший из великих.
Тем же днем Бозек умчал на Москву, попрощавшись с семьей и на всякий случай отдав последние распоряжения. Потому как повеления хана надлежало исполнять незамедлительно. Это у урусов слова еще не действие. Вместо того чтобы исполнить полученное веление точно и в срок, долго будут тянуть вола за хвост, и покуда рак на горе не свистнет или жареный петух в задницу не клюнет — и не почешутся. Ну или ежель государь плахою не пригрозит. Только тогда и исполнят приказание. Да и то кое-как. Дескать, сойдет.
Вестей от Бозека не было долго. Спустя месяцев восемь прибыл от него ильча с грамоткой, в коей сообщал старый бакши, что полгода целых просидел он на посольском дворе безвыездно под запорами, и только после того разрешили ему свидеться с урусским улубием Басылом, который все время кричал и ругался, понося его, великого хана Мохаммеда-Эмина всякими непотребными и оскорбительными словами. Дескать, великий хан казанский есть отступник и словоблуд, законов писаных не блюдящий, слов отцу его, улубия Басыла, улубию Ибану даденных, не держащий и добра, ему во множестве содеянного, не помнящий. Однако писал Бозек, воевать Казань улубий Басыл в скором времени не сбирается, ибо все помысла его направлены против Артана [20], что весьма обрадовало Мохаммеда-Эмина. В конце грамотки просил бакши Бозек, чтобы не оставил великий хан вниманием и расположением, в случае непредвиденного, его семью.
Худо-бедно, как говорят урусы, но это был все же мир. Зная по Москве князя Василия Ивановича, его характер и привычку никогда не забывать нанесенных ему обид, Мохаммед-Эмин обнес каждый из казанских посадов новым острогом в виде двойных срубов высотой в три сажени, меж толстыми стенами коего насыпал щебень и песок, так что получилась острожная стена от одного края до другого в десять локтей — попробуй возьми даже и пушками осадными. Таира же привела в порядок подзапущенный за последние год-два Райский сад против дворца, самолично проверяя, так ли все содеяно, как ею было велено. Дно и стены фонтана в саду она велела выложить плитками муравленными так, чтобы в щели меж ними нельзя было просунуть даже самое тонкое лезвие, что и было сделано специально выписанными в Казань румскими мастерами. Закончив с садом, она взялась за ханский дворец и не успокоилась до тех пор, пока он не стал таким, каким она хотела его видеть: трехэтажным, с галереями-гульбищами на втором и третьем этажах, с башенками и куполками на крыше.
