Полина Федорова - Вологодская полонянка
15
Лето кончилось, и в один из дней созвездия весов почудилось Таире, что будто где-то звучит колокол. Она кликнула прислужницу, прислушайся, мол, действительно ли колокол где звонит или блажится просто?
— Звонит, ханбике, — ответила та. — На Биш-Балте, кажись.
Отрядили джур. Те скоро вернулись, встали у покоев ханских, мнутся, в сторону смотрят.
— В чем дело? — спрашивает Таира. — Что за звон?
— Колокол на русской церкви звонил, — отвечает один из джур.
— Поп, надеюсь, в зиндане?
— Нет, всемудрейшая…
— Почему? — вскинулась Таира. — Я же повелела, чтобы никаких служб в храме урусском. А за ослушание — в узилище, под замок.
— Никакой службы не было, досточтимейшая ханбике, — ответил старший из джур. — Священник ихний в огороде копался, а звонарь на дворе своем пьяный спал, не добудились…
— Кто же тогда звонил?
— Никто, ханбике. Своими глазами видели: на колокольне церковной никого нет, а колокол звонит. Священник сказывал, что колокол сам по себе звонит в канун несчастья великого. Или к покойнику…
На закате того же дня привели охранители на ханский двор безумного старика Шамгуна, известного в городе и на посадах своими пророчествами. Сказывали сведущие, что лет двадцать назад затеял Шамгун тяжбу за огородную землю близ Кабан-озера, и в самый разгар ее, закопав на огородах в ямах трех своих живых сыновей, предложил местному кадию [16] спросить у самой земли, чья, дескать, она. Кадий, усмехаясь, согласился. Спорщиков подвели к одному месту, которое, как считал Шамгун, принадлежит ему, и кадий громко спросил:
— Чья это земля?
— Шамгуна, — последовал ответ.
Затем перешли на другое место, и на вопрос кадия «Чья это земля?» — сама земля отвечала:
— Шамгуна.
Землю Шамгун, конечно, отстоял, но когда все разошлись, и он откопал сыновей, то нашел всех их мертвыми, ибо не может смертный долгое время без воздуха. Тем же днем лишился Шамгун рассудка, крепкое хозяйство его пришло в упадок, и он жил тем, что подавали ему сердобольные правоверные на базарах и при мечетях.
Завидев вышедшую к нему Таиру, Шамгун повалился на колени и с пеной у рта стал выкрикивать:
— Хурса [17]. Я видел Хурсу, я говорил с ним.
Таира отшатнулась от него, а он вдруг вскинулся и, указывая на окна ханской спальни, дико завопил:
— Он! Вон он, Хурса. Он пришел за нашим ханом! Он пришел…
Ледяной холод пробежал по спине ханбике.
И действительно, пришла великая беда. Заболел Мохаммед-Эмин нежданно какой-то незнаемой болезнью. Тело его покрылось незаживающими язвами, и Таира с ужасом заметила, что во взгляде любимого поселились мука и боль.
Порою наступало улучшение, и от лучей надежды на скорое исцеление Мохаммеда-Эмина светлело лицо Таиры. Однако облегчения становились короче и короче и сменялись еще более сильными страданиями мужа. Лекари, собранные Таирой со всех концов державы, только теребили хилые бороденки и печально разводили руками: не в нашей, дескать, власти помочь твоему горю, прекраснейшая ханбике.
Русские купцы, прознав про страшную болезнь хана, привели как-то во дворец древнего деда с седой бородой по пояс:
— Испытай, царица, сего знахаря-ведуна. Он, — сказали купцы, — не одного из наших товарищей на ноги поставил. А тоже лежачими были… Привели деда в спальню ханскую. Тот походил округ Мохаммеда-Эмина, понюхал воздух, осмотрел язвы. Что думает старик, догадаться было трудно.
— А долго ли лежит царь в постели? — наконец, обратил он свой взор на ханбике.
— Третий месяц, — произнесла Таира. — Ты можешь помочь?
— Попытаем, — не сразу ответил старик, сняв с шеи гайтан с нательным крестиком и доставая из котомки холщовые мешочки и скляницы.
— Если ты поможешь, я дам тебе столько золота, сколько смогут унести люди, что привели тебя сюда, — промолвила Таира, заглядывая старику в глаза.
— И-и, царица, — протянул знахарь, остро глянув на нее из-под совершенно белых кустистых бровей. — Золото ноне мне без надобности. Вот ежели бы лет эдак с полсотни назад… — Он замолчал, раскладывая на таскаке свои мешочки.
— И что это у тебя? — спросила Таира, кивнув на столик. — Худо не станет ему? Смотри, старик…
Знахарь спокойно выдержал взгляд ханбике, любовно потрогал мешочки с травами.
— Вот здесь, — указал он на один из мешочков, — одолень-трава, что всяку силу нечисту одолевает, а еще помогает от потравы, когда ково ядом опоят. А сие, — протянул он заскорузлый палец в сторону другого мешочка, — трава плакун, что бесов смиряет да чары отводит, ежель на ково сглаз да порча были насланы. Тако же травка сия от всяческих недугов весьма пользительна. Однако мыслю, — он глянул тревожно на Мохаммеда-Эмина, — у хозяина твово болесть не нутряная, а извне насланная, от людей худых, злобою супротив него исходящих.
Он снова озабоченно посмотрел на Мохаммеда-Эмина, лежащего в беспамятстве, и добавил:
— Ты иди, дочка, нечего толчиться тут возле меня.
Сутки колдовал знахарь над Мохаммед-Эмином, двое. Бормотал себе под нос непонятные слова, метался по комнате, прогоняя из нее нечистую силу. Чаще всего из спальни Мохаммеда-Эмина слышалось громкое заклятие:
Плакун, плакун! Плакал ты долго и много, теперь послужи ты делу доброму, славному. И будь ты страшен злым бесам, и полубесам, и старым ведьмам, и младым ведьмам, и ведьмакам, и прочей нечисти лесной, болотной, земляной и поднебесной. А не похотят они тебе покориться — утопи их в слезах, а попытаются убежать от тебя — замкни в ямишу преисподнюю…
Охранители, что досматривали за стариком возле покоев ханских, среди коих приставлен был Таирой один, знающий русский язык, докладывали ханбике, что ведун-де, похоже, в деле своем сведущ: не единожды после трав да настоев дедовых хан открывал глаза и даже отвечал на вопросы знахаря. А на вторые сутки даже покушать попросил, после чего, дескать, спал безмятежно и спокойно, без стонов.
На третьи сутки старик велел позвать царицу.
Мигом примчалась Таира. И первым делом встретилась взглядом с Мохаммедом-Эмином.
— Ну как ты? — спросила по-русски.
— Лучше, — коротко ответил Мохаммед-Эмин и улыбнулся ей.
— Эй, — крикнула она звонко и весело, — немедля зовите сюда карачи Ширина с ключами от ханской казны!
— Не спеши, царица, — хмуро произнес старик, собирая мешочки и скляницы в котомку. — Облегчение у хозяина твово на время токмо, дале худо будет…
Мигом стерлась улыбка с губ Таиры. Лицо посерело, а сама она как будто с разбегу ударилась о невидимую преграду. Еле справившись с непослушными губами, спросила тихо:
